Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

В небо вонзился луч прожектора, ослепительно-яркий у основания и блеклый, как папиросный дым в молочной бутылке, у вершины. Вздрогнув, он вдруг стремительно метнулся вправо. Согласованность движений всех точек десятикилометрового столба света казалась непостижимой. Потом луч внезапно исчез, и было что-то странное и неестественное в мгновенном, а не последовательном исчезновении его вершины, тела и основания, только что распростертых в пространстве над морем.

За скалой послышался скрежет гальки. Кто-то шел, тяжело и размеренно ступая. Я прислушался, стараясь угадать, один или двое приближаются к нам. Для одного шаги были чересчур увесисты, но удары правой и левой ноги были разделены с предельной четкостью, и никакого нарушения ритма уловить не удавалось. Из-за скалы они вышли одновременно — оба с автоматами на груди. Подле нас они замедлили шаг, посветили фонариком, но все так же молча, без единого слова, почти вплотную к воде, прошли дальше, отмеряя, метр за метром, песчаный берег моря.

— Пограничники, — сказал я. — Патруль.

— Где у них радио? В кармане?

— У них нет радио.

— У пограничников всегда есть радио, — сказал он убежденно.

Пусть так. Когда человеку лень говорить, он согласится с чем угодно.

— Когда я был маленький…

Я улыбнулся, но он не видел моей улыбки и продолжал спокойно и уверенно:

— …я думал, в приемнике сидит человек и в телевизоре тоже.

— Когда мне было столько лет, сколько тебе, я тоже так думал. А потом я узнал, что по проводам идет электрический ток и приносит человеческий голос.

Он рассмеялся.

— Ты был смешной, папа.

О других бы он попросту сказал — глупый. Но обо мне с некоторых пор он предпочитает говорить мягче — смешной.

— Ток дает свет, и тепло, и даже слона убить может. А телевизор работает только с антенной, потому что шарики попадают в телевизор через антенну.

— Какие шарики?

— Очень маленькие, меньше точки. Они в воздухе. Мы их не видим, но они все равно есть. Как ток: мы его не видим, а он есть.

Как ни странно, но до сих пор невидимый мир мне кажется менее реальным, чем видимый. И многие элементы микромира представляются мне плодами восхитительной игры человеческого воображения. А для него мир невидимого так же реален, как и мир, доступный глазу. Он верит в него с такой же силой проникновения и убежденности, с какой египтянин пять тысяч лет назад верил в бога Пта.

Память моя своенравна и капризна. Память и воображение. Я вижу в небе золоченый крылатый диск солнца со всеми атрибутами древнеегипетского скарабея, а под ним — каменистые поля Исландии, шипящие гейзеры и банановые рощи у побережья, где плещется Северное море. Подле рощи бугристый огород, какие бывают только в стране тысячи озер, в стране льда, гейзеров и гранитных глыб. По огороду резво ковыляет трактор-коротышка с плугом, лемехи которого сверкают на солнце, как булатная сталь. За рулем сидит семилетний рыжик с синими, как льды Гренландии, глазами. Мальчуган деловит и сосредоточен: поблизости не видать людей, и у него нет надобности имитировать преодоление трудностей или чего-нибудь иного, что дало бы представление об исключительности случая. Он делает свое дело с будничной простотой и экономностью взрослого человека.

С поразительной ясностью плывут кадры давней кинохроники перед моими глазами. Но гигантский экран — живые люди, обрывистый берег, звездное небо — с дивной легкостью переносит нас, меня и моего сына, семилетнего рыжика, в кадр, и на какое-то время, которое измеряется иными, не земными единицами, мы перестаем быть зрителями.

Метеоры в октябре — редкость. Я не люблю метеоров: они вызывают у меня тревожное чувство. В детстве я старательно искал в небе место, откуда только что выпала звезда. Над головой чернели бесчисленные куски небесной сферы, не занятые звездами. Неужели это все пустыни, неужели это ничто? Иными вечерами небо казалось мне накануне своей гибели, так обилен был метеорный дождь.

Ему метеоры нравятся, у него нет страха, он верит в неисчерпаемость мира над нашей головой. Мир этот не может стать пустыней, потому что человек везде. А пустыня — это мир, где нет человека. В музее он видел кусок метеоритного железа под стеклянным колпаком.

— У нас тоже есть такое.

«У нас» — это на Земле. Дома он положил бесформенный кусочек железа, подобранный на улице, под стеклянную банку’и уверял всех, что это кусок с железной звезды. Когда игра ему надоела, он спросил у меня: