Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

В октябре я приехал к сыну. Мы встретились на аэродроме. Мальчик повзрослел, во взгляде у него появилось что-то новое, прежде не знакомое мне. Я поцеловал его, как все отцы целуют своих сыновей, которых все еще считают малышами. Он не уклонялся, но и не бросился в объятия, как прежде, а, положив свои руки мне на грудь, чуть-чуть сдерживал меня. Мы шли рядом: моя мать, мой сын и я. Глядя на сына, я беспрестанно ловил себя на нелепом ощущении: мой сын — это я. Я почувствовал тепло и свет солнца тридцатых годов. Пятидесятые и шестидесятые годы, от которых совсем недалеко до двухтысячных, опять явились в образе фантастических машин, шагающих по улицам фантастических городов. На мгновение будущие десятилетия обрели беспредельность веков и тысячелетий.

— Я знаю, отчего у волка светятся глаза, — сказал мой сын. — У него высокое напряжение.

Я услышал свой голос, но это говорил он. И мне вдруг стало до рези в глазах ясно, что теперь шестидесятые годы. Я с удивлением и недоверием думал о прошлом, которое мы называем стариной, хотя мир, как и все, что заключено в нем, был тогда моложе. Я думал о будущем, о двухтысячном годе — рубеже тысячелетий, — и юный, могущественный мир представлялся мне в голубом свечении газов.

Старого базара уже не было. Площадь, залитая асфальтом, рассекалась параллельными рядами белой акации. Между деревьями стояли решетчатые садовые скамьи, зеленые планки в них симметрично чередовались с красными и желтыми. Я безошибочно определял места, где на рваных парусах и дырявой клеенке четверть века назад впервые увидел книгу, мир которой, часто вопреки опыту жизни, порабощал мое воображение.

— Старый базар, — сказал я сыну.

Он недоуменно озирался.

— Нет Старого базара, — сказал я.

— Где же он? — маленький человек ухмылялся, ему понравилась игра в вещи, которых нет. И верно, надо быть безнадежным фантазером, чтобы всерьез говорить о мире, от которого ничего не осталось.

Сентябрь в нынешнем году затянулся. И хотя огромный травяной календарь на клумбе уверял, что сегодня девятнадцатое октября, трудно было отделаться от мысли о сорок девятом дне сентября.

Я искал в листве и воздухе серебряные нити бабьего лета, я искал бледно-желтые листья белой акации и карминные листья каштана, но вокруг было зелено, как в мае. Густой, приторный запах акации набегал на меня волнами, и я не мог понять, что же на самом деле теперь: весна или, как говорит календарь, девятнадцатое октября.

— Пахнет огурцами, — сказал сын.

Я рассмеялся.

— Что ты смеешься? Я же чувствую: соленые огурцы.

Он прав: действительно, пахнет солеными огурцами. Больше того, я даже знаю, откуда идут эти запахи. Они идут из-под земли, из погреба, где четверть века назад люди занимались той же работой, что и сегодня, — заготовляли впрок огурцы. Запахи рассола и маринада — это запахи осени. И теперь я уже не блуждаю по временам года, теперь я твердо знаю — над моей головой октябрьское солнце.

Сын мой что-то жует, торопливо и жадно.

— Что ты жуешь?

— Слюну. Папа, откуда слюна?

— Откуда слюна?

Я повторяю вопрос, чтобы выгадать время на ответ. А он глядит мне прямо в глаза, и я вижу, как сужаются и расширяются его огромные черные зрачки, подчиняясь ритму света, ритму мысли и, может быть, чему-то еще, сегодня не существующему для меня.

— Откуда слюна знает, что в погребе соленые огурцы?

Четверть века назад, когда у меня набегала слюна, я не задавал вопросов ни себе, ни другим. Я поступал безотчетно, как щенок, который бежит на запах. Добрые люди никогда не отказывали мне: я наедался огурцов вволю.

— Откуда собака знает, что она сильнее кошки?

— Собака больше.

— Лошадь больше волка, а волк сильнее. Откуда лошадь знает, что волк сильнее?

— Волк — хищник, а лошадь ест траву.

— Откуда волк знает, что он хищник?

Я захлебывался в потоке вопросов, которыми наводнял мир маленький человек, шедший рядом со мной. Временами я цепенел: мне казалось, что я вижу пульсирующее сердце Вселенной, я вижу единый, всеобъемлющий мозг, познающий сам себя. Двадцать пять лет назад меня окружали тысячи вещей, основным свойством которых была определенность. Я знал, что дерево есть дерево, потому что оно не дом, не море, не человек. Я знал, что собака преследует кошку, и никогда не задумывался, может ли быть иначе. Я восхищался ловкостью кошек, отвагой собак и силой ломовых лошадей. Все было на своем месте, каждая вещь имела свою неповторимую сущность, и я любил каждую вещь за то, что она была единственной в своем роде, за то, что другой такой не сыскать нигде.