Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – больших и малых [litres]

Мы перекусили на ипподроме – с копченой лососиной, холодным цыпленком и шампанским Зигфрид обходился с непринужденностью старого знакомого. И было совершенно очевидно, что он одерживал победу за победой, беседуя с мужчинами о скачках как знаток и в равных долях распределяя свое обаяние между их женами. Грозная миссис Рэнсом прямо-таки кокетливо хихикала, когда он делал пометки на ее программке. Если его контракт с ассоциацией действительно зависел от его поведения на ипподроме и решение принималось бы в эту минуту, его кандидатура была бы поддержана единогласно.

Потом мы спустились посмотреть на лошадей, участвующих в первом заезде, и Зигфрид просто расцвел, озирая открывшееся перед нами зрелище. Толпы зрителей, вопящие букмекеры, красивые лошади. Их жокеи, миниатюрные, колоритные крепыши, переговаривались с тренерами. Зигфрид выпил ровно столько шампанского, чтобы его восприятие обострилось, и он был идеальным воплощением человека, с неколебимой уверенностью предвкушающего на редкость удачный день.

К нам, посмотреть первый заезд, присоединился Мерриуезер, местный ветеринар. Зигфрид был с ним шапочно знаком, а потому они продолжали беседовать и после конца заезда, как вдруг был поднят сигнал: «Вызывается ветеринар», и тут же к Мерриуезеру подбежал какой-то человек.

– Лошадь, которая поскользнулась на последнем повороте, все еще лежит и вроде бы не может встать.

Мерриуезер бросился к машине, стоявшей в полной готовности на дорожке за барьером. Он обернулся к нам:

– Хотите со мной? Вы оба?

Зигфрид вопросительно взглянул на дам и на генерала с полковником, получил в ответ милостивые кивки, и мы поспешили за нашим коллегой.

Несколько секунд спустя мы уже неслись к последнему повороту. Мерриуезер отчаянно вцепился в руль, когда колеса запрыгали по дерну, и проворчал себе под нос:

– Черт! Надеюсь, это не перелом. Ненавижу пристреливать лошадей!

То, что мы увидели, прибыв на место, ничего хорошего не сулило. Поблескивая глянцевитой шерстью, лошадь лежала на боку совершенно неподвижно. Только ребра тяжело поднимались и опускались в такт затрудненному дыханию.

Возле ее головы стоял на коленях жокей. Из рассеченного лба у него текла кровь.

– Сэр, как по-вашему, нога у него сломана?

– Поглядим. – Мерриуезер начал ощупывать вытянутые ноги коня, проводя сильными пальцами по одной кости за другой, осторожно сгибая суставы – скакательный, коленный, плечевой, запястный. – Все в порядке. Переломов нет, это твердо. – Внезапно он указал на голову. – Посмотрите на его глаза.

Мы посмотрели. Они остекленели, глазные яблоки подергивались, хотя и еле заметно.

– Сотрясение мозга? – сказал Зигфрид.

– Бесспорно. Он просто стукнулся головой. – Мерриуезер поднялся с колен, лицо у него прояснилось. – Давайте-ка перевернем его на грудь. Думаю, с небольшой помощью он сумеет встать.

Желающих помочь в толпе зрителей нашлось с избытком, и коня без особого труда перекатили так, что он теперь опирался на грудную кость, вытянув передние ноги. Пролежав в этой позе минуты две, он кое-как поднялся на ноги и стоял пошатываясь. Подошел грум и увел его.

Мерриуезер засмеялся:

– Ну, кажется, обошлось. Хороший конь. Думаю, ему надо отдохнуть, и все будет в порядке.

Зигфрид открыл было рот, чтобы ответить, но тут из-за барьера до нас донеслось настойчивое «эй! эй!». Мы оглянулись. Грузный краснолицый мужчина энергично махал нам руками.

– Эй! Эй! – повторял он. – Пойдите-ка сюда на минутку.

Мы подошли. Что-то в лице толстяка заинтересовало Зигфрида. Он пристально всмотрелся в широко улыбающееся пухлое лицо, в слипшиеся прядки черных волос, упавшие на лоб, и вдруг радостно воскликнул:

– Господи помилуй! Стьюи Брэннан! Джеймс, познакомьтесь еще с одним коллегой – мы вместе учились в колледже!

Зигфрид много рассказывал мне о Стьюи Брэннане. Так много, что мне казалось, будто я пожимаю руку старому другу, которого никогда не забывал. Порой мы с Зигфридом просиживали за бутылкой вина в гостиной Скелдейл-хауса чуть не до утра, предаваясь воспоминаниям о временах нашей юности, рассказывая друг другу о колоритных личностях, с которыми нас сводила судьба. Я вспомнил, как он рассказывал, что намного обогнал Стьюи и получил диплом, пока Стьюи еще корпел на третьем курсе. По словам Зигфрида, Стьюи был начисто лишен честолюбия, не любил заниматься и предпочитал ходить небритым и немытым, – короче говоря, по мнению Зигфрида, он принадлежал к тому типу молодых людей, которые редко чего-то добиваются в жизни. Но в нем была какая-то трогательность: безыскусственность ребенка, огромная, всеобъемлющая симпатия ко всем людям, неугасимый оптимизм.