Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Дело даже не в состоянии «титульных» фресок 167, которые сверкают, как вчера нарисованные, но в совершенно ненужных дополнениях, налипших из-за туристического использования «объекта»: чтобы не зря брать деньги за билет, на втором этаже палаццо разметили сразу несколько городских коллекций – египетскую, античную и художников-как-бы-импрессионистов из собрания Мондадори.

Чтобы ни одно из крыльев Чайного дворца не пустовало, там проходят выставки современного искусства, яркого, но бессмысленного. Пустые анфилады практически без экспонатов, с равномерно распределенными знаками внимания (мебели или росписей, росписей или отдельных мебелей) напоминают (?) костяшки суставов, разбухших от вековой водянки. Пустота внутри накладывается на пустоту снаружи, которая сочится в дверные и оконные проемы, чтобы главным в конечном счете оказалась низина на краю города – огромная, никак на себе не настаивающая линза «минус-холма», вокруг да около заполненная сонными футбольными полями.

То же самое опустошение, подчеркнутое куцей и непонятно откуда взявшейся экспозицией, транслирует и отдельно стоящий от дворца, огромный, как манеж, зал Polivalente – его отдали автономному Международному центру искусства и культуры Палаццо Дель Те, который сейчас проводит там громадную выставку по истории текстиля. У кого есть время, могут осмотреть и ее. А есть ведь еще небольшой садик с актуальными скульптурами.

Даже в грот Секретного дворика, куда Гонзага ходили предаваться дополнительным фривольностям, всунули звуковую инсталляцию, в которой максимально преувеличенный звук падающей капли внезапно сменяется криком невидимого смотрителя: «Отойдите от фресок! Отойдите от фресок!»

Хотя в Секретном дворике особых фресок практически нет, одни лишь гротески да декор – остатки былой роскоши расползаются и по двум крыльям летнего дворца. Все идут в Зал с историей Психеи и в Зал гигантов, расписанный под руководством и по эскизам Джулио Романо, и фрески эти действительно продолжают пленять нарезкой крупных планов – в отличие от других помещений (так, «История Психеи» задрана под потолок) и привычных способов бытования настенных сюжетов, Зал гигантов расписан полностью, начиная от пола и забирая свод.

Основные сюжеты, таким образом (там, где гиганты с силой вырывают нарисованные колонны из основания самого дворца), разбегаются по стенам прямо на уровне глаз, из-за чего живописные эффекты многократно увеличиваются, словно бы я уже не в музее, но листаю альбом большого формата.

Значит, эти фрески должны выдерживать и первое приближение, и второе, и какое угодно.

Выдерживают, разумеется, века поклонения врать не станут, хотя идеализированный их образ «из учебника» оказался тоже немного раздутым.

Каждый раз, листая репродукции (первый раз я увидел Зал гигантов, конечно же, в черно-белом варианте) и читая описания, автоматически преувеличиваешь размеры стихийного бедствия, изображенного Романо, – для ума они могут оказаться какого угодно масштаба.

А в жизни все четко и конкретно, то есть совершенно иначе: в зале фрески, за окнами соседних залов – в люльках реставраторы и мастеровые, продолжающие наслаивать слои жизнерадостности.

Палаццо дель Те. Ощущение ванны на ножках

Главное во всем этом комплексе, состоящем из анфилады бездонных дворов, разделяемых искусственным каналом с огромными карпами, это меланхолия запущенности, подобно пожару почти мгновенно охватившей увеселительные усадьбы Гонзага после заката династии. Приспособленный под конюшню, пару веков Палаццо дель Те стоял запущенным, ветшал и осыпался, теряя садовые скульптуры и внутренний декор, превращаясь в зримое воплощение романтической поэзии.

Поточный туризм не просто спасает руины, но переводит их в иное агрегатное состояние – объекты будто бы возвращают для повторного использования согласно проектному плану, словно бы музейщики уверены во втором пришествии и возвращении Гонзага. Как в ситуации с московским Царицыным, легенда похерена ради порционных удовольствий.

Вот почему невозможно отрешиться от ощущения новоселья – сырость и простор (отсутствие мебели) делают свое дело: кажется, ты в дебрях каких-то новостроек, на краю земли пахнущих свежими строительными материалами. И дело тут не в глянцевитой зареставрированности, когда все «как новенькое», этого-то нет – старинные фрески, как им и положено, в меру тусклы и исчезающи, но невозможно же отрешиться от смены участи, когда возникает ощущение въезда в только что сданный дом с навороченным функционалом и ванной с барочными, челлиниевскими ножками.