Андрей Лещинский - Ты никому не нужен

Супруга сказала:

— Все женщины поддержат эту программу.

Генеральный Секретарь нахмурился и продолжил:

— Не будем делить общество по такому искусственному признаку. Поддержать должны все. А что касается отравления суррогатами, то это — личное дело каждого. Кто хочет отравиться — пусть травится. Нам такие не нужны.

Район Балтийского вокзала — дурное место. Вокзал строили на окраине, за Обводным каналом. Наверное, барахло всякое подвозили к железной дороге и увозили от нее по воде. Как это была грязная, поганая окраина, так и осталась. Сколько город на юг ни тяни, сколько новых дорог и домов ни строй, все без толку. Помойка была, помойка и есть. Как будто постарались все сделать через задницу. Рядом еще один вокзал — Варшавский. Все дальние поезда, большинство электричек отходят оттуда. А метро догадались построить на Балтийском. Целый день, круглый год, каждый час мрачные колонны топают промокшей обувью по грязной дороге от одного вокзала до другого. По земле уезжать тоже плохо. Дороги забиты и разбиты. Тяжелые грузовики идут один за другим, воняя могучими выхлопами и содрогая дома и мосты. Трамвайные рельсы острыми лезвиями повылезали из колдобин и режут покрышки, как плавленые сырки. Клумба на привокзальной площади — ее, наверное, задумали как место культурного отдыха ожидающих пассажиров, взглянуть бы на этого придурка — стала такой же, как многие клумбы у многих вокзалов маленьких провинциальных городов, — пустые бутылки, разбитые ногами остатки газонов, пара-другая спящих или полуотрубившихся забулдонов, самое грязное и противное место в городишке. В общем, постарались от души.

Если стоять к Балтийскому вокзалу лицом, то слева от него начинается широкая полупустая дорога без трамвайных путей и троллейбусных проводов, ведущая куда-то туда, где мало кто из ленинградцев бывал и о чем мало кто чего-нибудь знает. Это — Митрофаньевское шоссе.

Вначале по нему еще ездят туда-сюда машины, которым чего-то нужно на вокзале, суетятся какие-то мужики в ватниках и бабы в болоньевых куртках.

Потом движение размывается и улетает, дорога становится почти пустой, гнать можно — хоть сто двадцать, только не налететь на яму, которых полно на ровном в других местах асфальте. По бокам — бетонные заборы, заезды на разные базы, склады и хозяйства, рубленые сельские домики и дощатые длинные бараки. Места много, все как-то пусто, грязно и неуютно. Жизнь здесь начинается рано, к полудню все разъезжаются по всяким извозным и строительным делам, оставляя лужи, бараки и заборы мокнуть в тихом безлюдье.

Дальше дорога почти кончается. Прямо — такие колдобины, что на «Жигулях» страшно, да и делать там вроде бы нечего. Только здешние и особо хитрые знают, что через сто метров луж и камней будет поворот налево к бензоколонке, на которой никогда нет очередей и почти всегда есть бензин.

Границу асфальта и грунтовки тогда пересекала узенькая асфальтовая дорожка. Направо она никуда не вела, все поворачивали налево, крутили налево руль, головы и глаза и при этом повороте замечали, что едут по кладбищу. По левой стороне дороги, за почти всюду сломанным ограждением, в низине, залитой тонким слоем радужной водицы, криво и косо стояли, медленно, незаметно глазу, падали и лежали в лужах могильные плиты. Тонкие хилые деревья, брошенные в грязь на могилы косые штабеля бетонных свай угрюмыми знаками скотского безразличия показывали, что умерли не только те, что лежат на кладбище, но что сдохло и само кладбище в том странном смысле, в котором могут умирать неживые сущности.

Кладбище было сначала с одной стороны дороги, потом с двух, потом кончалось. Дальше был какой-то странный и всегда пустой железнодорожный переезд, потом крутой поворот налево, вверх, виадук над многими путями, поворот туда, поворот сюда, глухие заборы по бокам узкой дороги, вдруг впереди показывалась улица с троллейбусами, и отвыкшие от шумного движения города пассажиры вываливались вместе с забрызганной грязью машиной на площадь у Московских ворот и ехали дальше, скоро переставая различать себя в потоках Московского проспекта и забывая только что покинутый странный кусок родного Ленинграда.

— Я хотел сюда вчера заехать, да Наташкина мамаша чего-то придумала стиральную машину нам отдавать. Не попал. Ну ладно, сейчас быстро возьмем.

Так говорил, чередуя звуки слов с легкими шипениями болгарской сигареты, полный тридцатипятилетний блондин с мощными толстыми волосатыми руками, крутившими руль «шестерки» так, будто управляли они не настоящей машиной, быстро двигавшейся по Митрофаньевскому шоссе среди опасных и глубоких колдобин, а такой игрушечной штучкой с кочергой сверху, которая крутится под проволочной сеткой среди многих ей подобных, специально устроенных для того, чтобы легко кружиться и безвредно стукаться друг с другом, как рой толстых и веселых жуков в дни лета.