Ян Козак - Гнездо аиста

— Чего-чего хоть бы не было? — спросил старый Хаба. Его багровое лицо резко выделялось на фоне белой рубашки и черного пиджака.

— Войны, — вздохнула Марча.

— Чепуху городишь, — оборвал ее Хаба. — Они ведь уже воюют с нами, и нам нечего церемониться.

— Я не хочу больше никакой войны, — пожав плечами, сказала Марча.

— Ты слышишь, что она говорит? — Хаба поглядел на Резеша. — Знаешь, есть вещи, за которые надо платить сполна, даже если… Но, может, до войны и не дойдет. Американцы лучше знают, что и как. Ведь есть у них эта самая бомба, но они же не сбросили ее. За милую душу могли шлепнуть на Корею или даже на Москву. И был бы конец. Если бы захотели, могли бы разбить коммунистов в пух и прах. Но вместо этого в Корею прибыли войска ООН, чтобы стало ясно: мир против коммунистов. Нам нужно сбросить их. Если дружно взяться за это, они испугаются нас, как черти ладана. — Хаба не закончил свою мысль — остановился, чтобы найти нужные слова: — Мы стряхнем их с себя, как пес стряхивает блох. Тогда и у нас будет все, как в Питтсбурге. А там — словацкий рай. Мне посчастливилось подышать тамошним воздухом. Когда-нибудь и у нас будет что-то похожее.

Питтсбург тут, Питтсбург там. Я-то живу здесь и здесь исхожу кровавым потом, подумал Резеш. Хабе-то хорошо говорить. Он набил себе карманы в Америке. Привалило ему там счастье. И сегодня — хоть и прошло тридцать лет — люди помнят об этом. Привез домой пару тысчонок долларов. Говорят, он был картежник, каких мало. В деревне на все его махинации смотрели сквозь пальцы, а вот сыну уже ничего не спускают.

Отец Резеша никогда не склочничал из-за куска земли, хотя всегда мечтал о земле. Дважды Хаба отхватывал участок у него прямо из-под носа. Резеш помнил, как отец ругался. Не он один терпеть не мог Хабу, но Хаба имел власть в деревне. Ведь недаром тогда, во время революции, мать и послала Резеша к нему.

Будь все проклято! Теперь мне помощь не нужна, думал он. Я и сам управлюсь, мне ясно, что я хочу. Эх, Хаба, запрягли нас с тобой в одну упряжку. Я войны не хочу, нет. Но коммунистов я бы послал ко всем чертям. Что они тут натворили! Это разве хозяйство? Разорение одно! Я знаю, что мне надо. Я хочу привести обратно в свой хлев Контесу, Гермину, Жофку и Гизелу, И буду их вместе с Графиней снова выгонять на старое пастбище. И хочу иметь свое поле, чтобы снова пахать и сеять. Вот что я хочу.

Да, слова священника возвращали в прошлое и в то же время уводили в будущее, вселяли надежду.

— Похоже, что они уже дошли до точки, — сказал Хаба, откинув назад голову и глядя Резешу прямо в глаза. — Ты слышал, ихнего секретаря Гойдича сняли?

— Слышал.

— А в Чичаве сгорел коровник. Первый, который они построили. Туда должны были всех коров согнать. Вот и дождались праздника.

— А вы знаете, что этого ихнего начальника в Горовцах, того самого, который тут всем заправлял, выгнали, — вмешалась в разговор Олеярова. — «Удовлетворю Я Себя над противниками Моими и отмщу врагам Моим… И опять буду поставлять тебе судей, как прежде… и будут гореть вместе — и никто не потушит», — торопливо шептала она; потом на мгновение застыла с открытым ртом и снова заговорила: — Они взяли на себя смертный грех, и им не уйти от суда. Вот этот пожар… Конец света! Святой Исайя или Сибилла… Сибилла… — Отблеск пламени, которое она видела, плясал в ее глазах.

Хаба, раздраженно постукав пальцем по лбу, отвернулся. Вдруг он замер: по площади шли Иван Матух и оба Копчика.

Прищурив глаза, Хаба провожал их злым взглядом. Дюри и Эмиль Матух тоже с вызовом глядели на них.

— Что же Петричко не раструбил повсюду последнюю новость? — смеясь, крикнул Штенко. — Про Гойдича и про сгоревший в Чичаве хлев. Что ж вы не объявили об этом под барабанный бой?

Когда те трое прошли, Резеш вдруг почувствовал, как измотан бесконечным ожиданием. Он невольно засмотрелся на тучу, которая появилась над холмом и стала заслонять солнце. В ее густой тени, казалось, уж вовсе невозможно дышать. Но потом он вдруг представил себе, как зашумит теплый дождь, приласкает поля, всходы, траву, поднимет всю землю из праха, и ему стало легче.

— Господи боже мой, ну и грязища после дождя.

Едва Сойка свернул с шоссе, как его облепленный грязью мотоцикл наскочил на груду щебня. Теперь и он сам уже был по уши в грязи. Сдвинув на затылок шапку и вытерев лоб, он смотрел, как Петричко посыпает щебнем дорогу.

Дождь как зарядил в воскресенье после обеда, так и лил словно из ведра до рассвета. Потоки дождевой воды оставляли на дороге глубокие промоины и лужи, полные мутной, коричневой жижи.