Ян Козак - Гнездо аиста

А наш первый сев, Врабел? Даже эти торжественные минуты, когда в духовитую землю закладываются первые зерна — основа нового урожая, обернулись для нас такой бедой.

Умер Сталин. И Готвальд умер… Боже мой, сразу два удара! Я никогда и в мыслях не допускал, что такое может случиться, даже когда Сталин заболел. Разве жизнь умирает? — спрашивал я себя и отвечал: нет, она никогда не умирает. Но только до Сталина и Готвальда настоящая жизнь была для нас за семью замками. И не приди они, что с нами стало бы?.. А вот теперь распускают слухи, злословят — мол, партии нашей конец. Тем подлецам, конечно, хочется, чтобы так было, чтобы вместе с Готвальдом и Сталиным умерла и партия. Мы думаем — Готвальд, говорим — партия, говорим — Готвальд, думаем — партия.

Он машинально протянул руку к книге, лежавшей на пачке газет, и принялся листать ее. На него вдруг нахлынуло давнее волнение, которое во время учебы в партийной школе оставило свой след на полях одной из страниц этой книги в виде трех размашистых восклицательных знаков и жирной волнистой черты под строчками текста.

«Речь идет здесь о том, что социализм успешно наступает на капиталистические элементы, социализм растет быстрее капиталистических элементов, удельный вес капиталистических элементов ввиду этого падает, и именно потому, что удельный вес капиталистических элементов падает, капиталистические элементы чуют смертельную опасность и усиливают свое сопротивление…

На этой основе и возникают на данной стадии развития, при данных условиях соотношения сил, обострение классовой борьбы и усиление сопротивления капиталистических элементов города и деревни».

Как это ясно, логично, подумал Гойдич. Когда читаешь Сталина, у тебя как будто открываются глаза. Железная логика. Сталинская. Надо выкроить время — еще раз кое-что перечитать и обдумать.

Значит, так было и тогда. Все это до нас и за нас уже испытали на себе русские рабочие, и мы теперь как бы плывем со спасательным кругом. Стало быть, все наши трудности и беды вполне естественны и не должны удручать. Удручать настолько, чтобы это парализовало меня. Значит, все это — следствие обострившейся классовой борьбы?

Да, страх, страх перед социализмом заставил врага начать войну в Корее, размышлял он. А это вынудило нас… Не будь этих обстоятельств, мы, несомненно, действовали бы иначе. Осмотрительнее. Ведь тактику всегда определяет ситуация — и тут Врабел совершенно прав. Вот почему нам пришлось потуже затянуть пояс.

Правда, когда я думаю об этом, во мне все протестует. Но если партия считает, что так надо? Неужели мы не вправе прибегнуть к подобным мерам, если приходится выбирать между войной и миром?

Господи, хоть бы не было войны! Я слишком хорошо знаю, что это такое. А новая была бы куда страшнее всех прежних, вместе взятых. У них теперь атомная бомба, и нам надо связать их по рукам.

Видимо, все зависит от того, насколько мы укрепим свой тыл, убеждал он себя. Войны, пожалуй, уже не будет. Наверное, и в деревне нам удастся организовать производство наилучшим образом и показать рабочим и крестьянам на Западе, что при социализме можно и хозяйство хорошо вести, и жить хорошо. Мы устранили много несправедливостей и насилия, и если что-то еще осталось, то только потому, что приходится преодолевать сопротивление прежних хозяев и помогать тем, кто противится новому по несознательности. Да, мы должны быть сильными, чтобы уберечь людей от ужасных страданий, на которые обрекла бы их война. Мы сохраним им жизнь и откроем дверь в лучший мир.

Да ведь вы платите медный грош за золотой дукат, глупцы! Я эту новую жизнь вижу совершенно отчетливо. Она как залитая солнцем улица. Во имя нее я буду трудиться, отдавать свои силы, пока в груди моей бьется сердце. Пройдет какое-то время, и вы с благодарностью станете похлопывать нас по плечу и начисто забудете обо всех страданиях — и об этой зиме, и об этой весне. Еще две недели — и зазеленеют пастбища, и будет подножный корм.

Он закурил и, улыбнувшись, подумал: тогда и у меня появится досуг. И я того кабана, что так коварно от меня ускользнул, обязательно уложу.

— Павлина! — крикнул он.

Никто не отозвался. Было слишком рано. Но во дворе звучал ее смех — молодой, беззаботный.

Гойдич снова подошел к окну. Скворец улетел. У подъезда стоял, держа в карманах руки, Сойка и разговаривал с какой-то крестьянкой. На лестнице раздавались чьи-то голоса, с улицы доносился пьяный крик. Когда же этот выпивоха успел нализаться или еще не протрезвел?