Ян Козак - Гнездо аиста

Всюду — на улицах, на предприятиях — собирались группами люди, спорили.

В те февральские дни он не думал о себе. Это были священные мгновенья. Без колебаний бросился бы он даже туда, где его подстерегала смерть… Перед ним открывалось будущее. То был его звездный час. Сколько раз за всю жизнь человек ощущает его?

Он даже не совершил ничего особенного в те дни. Написал только листовку для словаков, которые так же, как и он, работали в чешском пограничном городе. Да еще дежурил на телефонной станции химического завода, — где работал после окончания техникума, — дожидаясь сообщений из районного комитета партии.

Потом они вышли на улицы. Проходили мимо засыпанных снегом развалин и темных жилых домов, мимо складов и фабричных ворот. Несли лозунги: «Долой министров-реакционеров!», «Да здравствует правительство Готвальда!»

Шли, подняв воротники пальто, в замасленной рабочей одежде, пропитанной запахом химикалиев. Вместе с ними, с рабочими-химиками, шли железнодорожники, врачи, служащие. В демонстрации участвовали уже не только коммунисты. Рабочие, которые прежде голосовали за национальных социалистов, клерикалов и социал-демократов, шли теперь вместе под красными знаменами. В колоннах слышался девичий смех…

Гойдич смотрел на ясное, чистое небо, на сверкающую белизну снега и улыбался. Но в уголках его рта таилась горечь — жизненный опыт развеял в прах его прежние простодушные представления о том, что двигаться вперед к новой жизни они будут быстро, что с массовой коллективизацией дело будет обстоять просто, что новый человек родится вдруг сам собой, — наивные представления, будто все пойдет как по маслу! Но он хотел жить и добиваться светлого будущего, не идя ни на какие уступки, и этого желания не утрачивал никогда.

А здесь и впрямь неправдоподобная тишина, неправдоподобная чистота.

Он ждал.

От холода у него дробно стучали зубы. Пытаясь согреться, он стал притопывать, но делал это осторожно, чтобы не скрипел снег. Хоть он был в перчатках, пальцы у него закоченели. Перекладывая ружье из одной руки в другую, он попеременно отогревал их в рукаве. Края поднятого воротника заиндевели от его дыхания.

Вдруг в этой тишине откуда-то снизу донесся стук дятла. Это был первый громкий звук, который он здесь услышал. Вслед за тем он увидел вспугнутую птицу. Она вылетела из лесной чащи и пролетела высоко над ним. Тут он понял, что слышал вовсе не постукивание клюва о кору мертвого дерева, а стук трещоток загонщиков.

Может, мне попадется олень или кабан, подумал он. Правда, загонщики могут вспугнуть и волка, и рысь, и дикую кошку… Но в зайцев я стрелять не стану… Нет… Интересно, что сказал бы отец, увидев меня с ружьем… А тот кабан… я все еще вижу следы кабаньей крови на висках отца, когда он в ужасе от содеянного мною схватился за голову. И вот теперь я сам… Если бы отец был жив, он не поверил бы своим глазам. Ты, отец, политикой никогда не интересовался. Будущее тебя, конечно, занимало, но какое? Каждое утро приносило тебе заботы: чем накормить восемь ртов и как раздобыть себе щепотку табаку да глоток сивухи, мяса хотя бы два раза в неделю. Кусочек мяса всегда давался в конце обеда — «на заедку». Как прокормить восемь вечно голодных ртов — вот что означало для тебя будущее! И все же ты не мог поступить иначе… О чем ты думал, когда в последний раз смотрел на осеннее солнце?

Гойдич, следя за птицами, дышал на ладони, притопывая на месте. Птиц становилось все больше и больше; шумно хлопая крыльями, они вылетали из зарослей кустарника, словно стрелы, и с испуганным щебетом взмывали над ним ввысь.

С резким криком пролетели над его головой сойки и уселись неподалеку на высоком буке. Загонщики приближались: в прозрачном воздухе время от времени раздавались удары топоров и крики.

Вдруг из зарослей напротив послышался тяжелый топот и хрюканье. У Гойдича бешено заколотилось сердце. Он быстро снял перчатки, поставил ружье на боевой взвод и приложил к курку палец. Наконец-то! — подумал он.

Сквозь густые заросли продирался вепрь. С треском ломались ветки кустарника, беззвучно осыпалась снежная пыль. Гойдич еще не видел зверя, но уже старательно целился; по звукам следил за его бегом и вглядывался в щель прицела поверх клинышка мушки на синевато-сером стволе ружья. Я так жду тебя, думал он, но я должен сохранять спокойствие, чтобы была твердой рука.

Снег сыпался с ветвей уже у самых ближних кустов. Ну вот… Ты уже мой… Нет, не мой, а отца. Я отдаю его тебе, отец!