Ян Козак - Гнездо аиста

— Возможно, все уже кончилось. Они, пожалуй, предпочли подписать заявления, — сказал Гудак.

К ним подошла жена Канадца. Вся мокрая от росы, она вынырнула из кукурузных зарослей и высыпала початки из корзины. За нею плелся Сливка в солдатских башмаках и обмотках.

— Те, что удрали ночью, определенно не подпишут, — бросила она. — С них взятки гладки.

Шестеро мужиков сбежало в эту ночь из деревни.

— Что ты на это скажешь? — обращаясь к Сливке, спросила Канадка. — Ты ведь первый из новых членов, вернее, первый из тех, что вступят теперь.

— Ничего не скажу, — ответил Сливка. — Я политикой никогда не интересовался. Мое дело работать.

Сливка не спеша подошел с пустой корзиной к лошадям, которые его хорошо знали. Он ездил с ними еще у Зитрицкого. Обе зафыркали, когда он погладил их морды.

Канадка метнула на него гневный взгляд.

— Пожалуй, будет так же, как и в других местах, — снова заговорил Гудак, продолжая укладывать на телегу початки. Сколько раз уже «передвижная весна» отбывала не солоно хлебавши. Наша революция хочет, чтобы было полное равенство. Вот мы и будем теперь работать все сообща.

— Черта с два! — отрезала Канадка; она явно что-то задумала, но пока что в нерешительности отошла в сторону.

Сливка вернулся на кукурузное поле, откуда доносилось шуршание листьев и треск обламываемых початков. На меже показались мать Павла и Эва.

К бледной щеке матери прилипла прядка влажных волос. Платок ее и юбка были хоть выжимай. Устало оперев корзину о колено, она высыпала початки и, не проронив ни слова, опять побрела к полю. На Павла она даже не взглянула.

— Хватит! — сказал Гудак, окинув взглядом груженую телегу.

Павел бросил на нее вилы, взял кнут и взобрался на передок.

И тут Канадка наконец решилась.

— Я хочу это видеть. Пойду туда, — сказала она Гудаку и сорвала мешок, которым обмоталась поверх юбки. — Если поспешим, попадем вовремя.

Гудак стоял, опершись на вилы, и глядел куда-то вдаль.

— Нет, я пойду ломать початки, — сказал он. — Надо поскорее увезти их отсюда под крышу.

Телега, затарахтев, двинулась по раскисшей дороге. Колеса ее увязали в грязи, поминутно проваливались в выбоины. По обеим сторонам дороги над стерней и вспаханными полями стлался густой молочно-белый туман, кругом было тихо, пусто, безлюдно.

Павел не сомневался, что приедет вовремя, но все же яростно стегал лошадей.

Он уже почти добрался до деревни, как вдруг прямо перед ним на дороге появился Резеш. Павел рванул вожжи. Телега остановилась.

Несколько секунд они растерянно смотрели друг на друга. Резеш стоял, напряженно выпрямившись, с непокрытой головой, словно окаменев. Щеки у него запали, черные лохматые брови, казалось, стали еще гуще.

— Послушай, Мишо… — тихо сказал Павел.

Лицо Резеша судорожно передернулось. Он ухватился за куст, перескочил через ручей и, спотыкаясь, побрел напрямик по размокшему полю.

— Ннно! — яростно крикнул Павел, и телега тронулась.

Вскоре дорога соединилась с шоссе. Первые домики Трнавки тесно прижимались к земле под плотным молочным покровом; безлюдную площадь не оживляли даже голоса домашней птицы. Только у дома Хабы смутно вырисовывались в тумане человеческие фигуры.

Павел подъехал к ним почти вплотную.

Толпа подковой огибала двор Хабы. Люди стояли под моросящим дождем, напряженные и безмолвные — кто опустив руки, кто держась за изгородь. Они ждали. Было тихо; слышался даже плеск воды в ручье, но он звучал иначе, чем летом, — вода несла с собой глину и опавшую листву.

Ворота у Хабы были распахнуты настежь. На них белела надпись:

«Внимание! Тут живет кулак, враг деревни!»

К воротам вели глубоко вдавленные в мокрую землю следы автомобильных шин. Во дворе возле хлевов стоял зеленый грузовик.

Началось, подумал Павел и посмотрел на часы. Четыре часа семь минут. Какая точность! Значит, грузовик прибыл заранее и уже ждал.

Из хлева вышли Бриндзак, Сойка и Петричко; они о чем-то спорили. Старый Хаба, небритый, с багровой, как у индюка, шеей, сидел на колоде, понурив голову. Скрипнула дверь амбара, и показался Дюри с пустым мешком в руке. Он подошел к беседке, обвитой виноградной лозой, на которой еще виднелись остатки редких черных гроздей, окинул взглядом двор. Губы его беззвучно шевелились, потом, словно тень, проскользнул в дверь дома, откуда доносились причитаний и тихий женский плач.

— Анна!..

Павел оцепенел.

Бриндзак в забрызганном грязью непромокаемом плаще подошел к Хабе, наклонился к нему и что-то сказал.