Ян Козак - Белый жеребец

Иру нашли только через четырнадцать дней. Ее тело заметил эвенк, который плыл вдоль берега в оморочке. Ее одежда зацепилась за сучья затонувшей лиственницы, верхушка которой еще торчала из воды. Эвенк привязал к ней рукав рубашки и, встретив первую моторную лодку, сказал об этом тем, кто в ней ехал. Вода была совершенно ледяная, река еще не совсем растаяла, и лицо и тело Иры сохранились, но Володя уже не стал смотреть на нее. Ее похоронили так же, как всех тех, кто умер или погиб здесь, на строительстве. Везли на чисто вымытой грузовой машине. Володя и его близкие друзья сидели вокруг гроба на скамейках. Машина ехала медленно, очень медленно, на бортах ее висели венки из хвои и лилий. Ира любила их. И всю дорогу, пока ее везли вдоль дамбы плотины, вверх по шоссе, а потом на кладбище, к самой опушке тайги, люди останавливались, снимали шапки и ушанки, провожая гроб взглядом.

Володя долго не мог забыть Иру; теперь он был совсем одинок. Он был убежден, что уже никогда не сможет быть счастлив, без нее — никогда. Он вспоминал те дни и ночи, когда им вместе было так хорошо. В те минуты, когда жизнь без нее показалась ему особенно невыносимой, он обрушил свой гнев на стройку, которая отняла самое дорогое, что у него было.

Стройка снова и снова напоминала ему об Ирине. Всю осень и зиму и весь следующий год он был полон печали, хотя боль немного притупилась. Он весь ушел в работу; строилась вторая очередь электростанции на противоположном берегу, и стройка, за которую Ира отдала жизнь, росла и росла. Володя снова занялся рыбной ловлей, иногда уходил с ружьем в тайгу, но ему ничем не удавалось заполнить ту пустоту, которую он ощущал постоянно; он не мог полюбить другую женщину.

Позднее он пытался вырваться из замкнутого круга своего одиночества. Во время командировки в Иркутске в ресторане гостиницы «Центральная» заметил женщину, которая привлекла его внимание. Она была необычайно эффектна — природа одарила ее совершенной, почти восточной красотой. Вечером он познакомился с ней; собственно, знакомство устроил Буров, который загорелся сразу же. Втроем они много выпили, и у Офи — так звали азербайджанку — уже закружилась голова. Буров на минуту оставил их, и Володя, воспользовавшись этим, увел ее в свой номер, прихватив бутылку шампанского. Многие смотрели на него с завистью, когда он шел с ней по залу и по лестнице. Пришлось подмазать дежурную, сунув ей бумажку, потому что было уже больше одиннадцати. Позже, когда они уже лежали в кровати, зазвонил телефон. Володя не снял трубку, зная, что это Буров. А она подумала, что ему звонит женщина, и начала страстно обнимать его, приглушенно, горячо шепча что-то на своем языке, слов он не понимал — видимо, она говорила это себе. Утром, когда они проснулись, она была уже другой — остывшей, холодной. Любовная горячность прошла, и она лежала рядом с ним какая-то не своя. Даже и после этой ночи она была хороша, свежа, как чайная роза, ее тело дышало мягким теплом. Но она казалась ему чужой и холодной. Оба понимали это, не имело смысла что-то изображать. Она с минуту рылась в сумочке, написала на листочке адрес и протянула ему, сказав: «Пиши». На листочке, который он, смяв, выбросил, был не домашний адрес, а до востребования.

Он был разочарован. Вместо согревающего ощущения счастья, которое давала ему близость с Ирой и которого ему так недоставало, пришло холодное отрезвление. Он вернулся на стройку еще более опустошенным и чувствовал себя несчастным и обманутым. За свою жизнь он знал нескольких женщин, но когда потерял ту, которую любил больше всех и для которой готов был пожертвовать всем, ему казалось, что жизнь кончена. Ему было уже тридцать восемь, и он был уверен, что все хорошее, что он мог испытать с женщинами, уже позади.

После приезда из Иркутска, угрюмый и подавленный, он отправился на охоту в Туой-Хай, где всегда чувствовал себя вольготно (у него оставалось еще несколько свободных дней).

Рыбацкий катер, который шел в верховья, к Чоне, подвез его. Не прошло и полдня, как поднялся ветер, небо затянулось, пошел снег с дождем. В некоторых местах вода водохранилища разлилась на несколько километров в ширину, на этой бескрайней глади появились волны, под их гребнями открылись верхушки затопленных деревьев. Их ветви, обитые бурями и льдинами, давно обтрепались; лишь комли все еще стояли, похожие на густой частокол, залитый во время наводнения. Они, однако, уже прогнили и, когда катер натыкался на них, легко ломались. По волнам плыло много обломков деревьев. Володя видел, как за окошком каюты закипает грязно-желтая бурлящая вода; бок катера то и дело нырял среди потрескивающих комлей. Он слышал плеск волн, переливавшихся через нос и корму, слышал, как накатываются друг на друга бочки с горючим, как стонут переборки. Но больше всего его беспокоило позванивание колокольчика на стенке рубки. Звон этот был печальным, тягостным. Все напоминало ему Иру: эти затопленные деревья, ледяная река. Так было и тогда, когда случилось несчастье.