Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

И тетя Ася и дядя Миша были удивительно добрыми людьми. Может быть потому, что после пережитого в ленинградскую блокаду кошмарного голода, жили благополучно и ели очень вкусную пишу. Никогда не забуду вкуса торта Наполеон в приготовлении тети Аси. Это была не еда, а поэзия. Пушкин. Однажды, впрочем, тетя Ася приготовила кушанье, которое я не смог есть. В глубокой сковородке, полной соблазнительного оранжево-белесого жира, плавали десятка три куриных попок. Все это божественно пахло чесноком, луком и какими-то, неизвестными мне, пряностями. Я осилил только половину чайной ложечки, жир был умопомрачительно вкусен, но больше я есть не стал, боялся отбросить копыта прямо за праздничным столом. А два пожилых, не очень здоровых человека, Ася с Мишей, потихоньку съели все. С белым хлебом. Дядя Миша периодически прихлебывал коньячок, а тетя Ася то и дело садилась за фортепьяно и разражалась бурлескными импровизациями.

Мой дедушка предпочитал коньяк Курвуазье, который поступал к нему по неизвестным мне каналам лет пятнадцать кряду, но не пренебрегал и трехзвездочным армянским. Курвуазье оставлял для компании важных людей, а армянский потреблял в одиночестве, когда смотрел по телевизору футбольные матчи с участием московского Спартака. Каждый забитый Спартаком гол дед приветствовал двадцатью граммами бурого напитка в пузатой чешской рюмке. Коньяк, говорил дед, закусывать не надо, это вещь в себе. Но сам же охотно нарушал это правило и съедал во время матча здоровенный бисквитный торт с сливочным кремом, купленный в киоске у метро Университет.

Случаются же курьезы — однажды я нашел в нашем буфете старинную фотографию молодого Ленина. С дарственной надписью. Дорогой Алечке от…

Нашел и очень взволновался. Находка чрезвычайно поднимала в моих глазах статус нашей семьи. Фотография Ленина с автографом… в нашем буфете!?

Современным молодым людям невозможно даже представить себе, какую удивительную роль играл Ленин в жизни любого советского ребенка. Невыразительное слово культ мало отражает глубину и интенсивность этой тотальной девиации, перверсии, этого морганатического брака мертвого старика и пионера. Правы были коммунистические пропагандисты — Ленин был действительно живее всех живых, он всегда был с нами. Был вездесущ, всепроникающ… как бог-отец, как святой дух…

Лениным, его осточертевшим черепом и маленькими руками негодяя, его мерзостными цитатами, его детством, его борьбой, его победой и его смертью советские люди закармливали других советских людей и самих себя с детства и до самой смерти. Как тошнотворным рыбьим жиром.

Мне становится страшно за человечество, когда я представляю себе, что они делали это добровольно.

Он смотрел на нас со страниц учебников, с обложек книг, с орденов, плакатов, почетных грамот, с денег, паспортов, знамен, со стен домов, с гор и с небес (было и такое), с экранов кинотеатров и телевизоров, со значков октябрят. Отлитые в гипсе Ленины украшали коридоры нашей школы, кабинет директора, учительскую и библиотеку. Бронзовый Ленин стоял на школьном дворе, гранитный Ильич ожидал нас в университете, мраморный, мозаичный — в метро. На громадных российских просторах несли вахту сотни тысяч ленинских бюстов, портретов, статуй.

Ленин был главной темой для бесконечных казенных разговоров, сочинений, нотаций, похвал. Он был главной музой советской поэзии, прозы, живописи, графики, театра и кино. Главным и единственным авторитетом. Основной метафорой для всего чудесного.

Ленин был философским камнем, ответом на все вопросы, альфой и омегой…

У детей, наших сверстников в Европе и Америке, по грубому выражению двоюродного брата моего отчима Миши Бронштейна, эмигрировавшего в Штаты в восьмидесятом году, — из задницы торчали ананасы и бананы, а у нас, бедных совковых ребят — из тощих задниц, а также изо рта, из ушей, и из носов торчал этот отвратительный картавый сифилитик — Владимир Ильич Ленин. Он же сидел у нас в головах и в яичках, теребил бородку и посмеивался.

Когда я, первоклассник, нашел его фотографию в нашем буфете, где-то между дедушкиной полосатой пижамой и бабушкиным старым шелковым халатом, я так взволновался, как будто нашел золотой самородок или живого крокодила и понес свою находку бабушке на кухню.

Бабушка повела себя непонятно. Она поцеловала фотографию, потом изорвала ее на мелкие кусочки и выбросила их в мусоропровод. Когда я уходил из кухни, я расслышал, как бабушка шепчет сама себе — дура я, дура…