Богуслав Когут - Калина

Граждане судьи! Я рассказываю все это не для того, чтобы жаловаться на старые обиды, ясно, что после такой войны не могло обойтись без пострадавших, нам не повезло, вот и все. Я только хочу сказать, что, когда я остался один — потому что Борис сбежал в город, — у меня не было никакого хозяйства. Был кусок голой земли, ну и колодец. И мне хочется спросить у гражданина прокурора: неужели мне нужно было жить в колодце? И почему это я не люблю честно трудиться? Не надо быть специалистом по лесному хозяйству, чтобы знать, какая работа в лесу, на вырубке, на корчевке — тяжелая или легкая, честная или нечестная. Я пошел работать в лес, потому что люблю лес, но еще и потому, что мне невмоготу было глядеть на тот проклятый колодец, на наш насос, на курятник, который был когда-то нашим домом, на все это вместе.

Граждане судьи! Прокурор, который обвиняет меня в стремлении к легкой жизни, к легкому хлебу, человек молодой. В школе учился уже после войны, а институт закончил, должно быть, совсем недавно. В институте он получал, я полагаю, стипендию, пусть небольшую, но все же, жил в общежитии, питался в столовой. Я кончал школу, работая дровосеком, потом был переведен в лесники и пять лет учился заочно в техникуме. Если это называется легкой жизнью, легким хлебом, то гражданину прокурору я такого легкого хлеба не желаю, он бы не выдержал, ручаюсь. Покинутый мною участок не моей земли, который гражданин прокурор в порыве вдохновения изволил назвать хозяйством, не заброшен, он обрабатывается членами артели и дает неплохие урожаи. Предположим, что я бы поступил иначе, остался на той земле, сколотил какую-нибудь хибару и жил в ней вместе с курами — кому бы от этого была польза и какая? И, наконец, о том, как я работаю — честно или нечестно, следовало бы справиться в лесничестве, в окружном управлении. Работаю как умею, а ведь после стольких лет умею я не так мало, работу свою люблю, и вот я спрашиваю вторично: в чем тут моя вина?

Граждане судьи! Обвинительный акт или, вернее, его автор высказывает мнение, что, судя по многим данным, я смотрел сквозь пальцы на браконьеров, а возможно, даже действовал с ними заодно. Об этом свидетельствуют якобы дело Туланцов и некоторые соображения членов охотничьего общества. Я должен заявить, что мне ни разу не случилось поймать Туланцов с поличным, я подозревал, что они занимаются браконьерством, предостерегал, убеждал. Отделение охотничьего общества, прикрепленное к нашим лесам, ничего не делало для охраны охотничьих угодий, сваливая все на лесничего. А охотники приезжали и стреляли, главным образом, в собак, стерегущих скот, потому что собаку легче подстрелить, чем селезня на лету или кабана. У меня есть основания думать, что члены общества сами браконьерствуют вовсю, я ведь знаю лес, количество зверя, план отстрела. Если вместо двух кабанов, предусмотренных планом, убьют трех, лесничий не углядит, у него и без того дел хватает. Да, не исключено, что Туланец делил с членами общества радости охоты, но, увы, при нынешней структуре охотничьего хозяйства лесничий, в сущности, бессилен. И если прокурор настаивает на этом обвинении, то я требую провести тщательное расследование вопроса. Я согласен отвечать и понести наказание за то, что совершил на самом деле, но за проступки, являющиеся плодом чьего-нибудь не в меру пылкого воображения, отвечать не намерен, именно потому, что глубоко верю в наше правосудие.

Граждане судьи! Что касается самого происшествия, то я не выдумал сказку о велосипедисте, как утверждает прокурор. Я уверен, что мой брат Борис рассказал то же самое, а ведь у нас не было никакой возможности сговориться. Кто поверит, что сразу после аварии, когда брат, тяжело раненный, стонал от боли, мы занимались сочинением версии с велосипедистом. Неужели же вместо того, чтобы бежать в милицию, я должен был гнаться за велосипедистом? Гражданин прокурор считает, что именно так мне следовало поступить. Искать не помощь для пострадавшего, а алиби для себя. Простите, граждане судьи, но такая точка зрения представляется мне просто бесчеловечной!

Это была блистательная защитительная речь подсудимого Матеуша Рутского. Увы, он ее не произнес. Продуманная до мельчайших подробностей, фраза за фразой — у него было для этого достаточно времени после ознакомления с обвинительным заключением, — речь осталась в сфере неосуществленных замыслов. Не потому, что Матеуш оробел, очутившись на скамье подсудимых, увидев мрачные мантии судей и прокурора и всю вообще обстановку этого спектакля. Он был не из робкого десятка и, сев на деревянную скамью, повторял еще про себя, как выученный урок, текст своей речи. Но лишь только заговорил председатель и зал притих, Матеуш увидел, что его представление о предстоящем суде не имеет ничего общего с тем, что происходит в действительности. Заседатели тщетно пытаются принять строгий вид, прокурор похож на продавца из табачного киоска, который высматривает покупателей, все они равнодушны, более того, все они как бы отсутствуют, и его, Матеуша, волнение и страсть здесь совершенно неуместны — что бы он ни сказал, слова отскочат от этих лиц, как горох от стенки; на скамьях для публики — сборище голов, все похожи друг на друга, но каждая сморщена по-своему; взгляды и жесты выдают лень, скуку и жажду наблюдать чужое горе, все они против Матеуша и не возражали бы, если б его приговорили, допустим, к смертной казни и он бы у них на глазах заплакал. Среди них сидит Калина, Матеуш долго искал со взглядом, не очень надеялся, но вот, оказывается, она здесь, смотрит сейчас не на него, а на судей, наконец взглянула в его сторону, и Матеушу показалось, что она хочет подняться, выйти или просто помахать ему рукой. Калина попыталась улыбнуться, но улыбка застыла на полпути, очевидно, ей показалось неприличным улыбаться здесь, при таких обстоятельствах. Вот она опустила глаза, неужели заплачет? Прокурор взял слово, говорил в замедленном темпе, растягивая предложения и отдельные слова так, словно страдал каким-то дефектом речи и лишь с трудом преодолевал его. Матеуш начал было слушать, но никак не мог сосредоточиться, он знал все это, так же как свою предполагаемую речь, почти наизусть и наверное не забудет до конца дней. Матеуш смотрел на Калину и сквозь ряды скамей, сквозь ее синий, немодный костюм видел ее тело, загорелую шею, белые, крепкие руки, тугие груди, упругую возвышенность живота, бедра, видел ее всю, замечал даже, как она дрожит, и сам почувствовал дрожь, усилием воли заставил себя отвернуть голову, взглянул на большие окна, сквозь которые лился яркий свет, много, чересчур много света, но и в этом свете ему виделась Калина, она отдалялась, становилась все меньше и вот исчезла совсем. В голове ни одной мысли, только ее имя бьется и звучит: Калина, Калина, красные бусы, лесной ветер на острове, далекий плач чибисов, запах трав, ночное томление. «Я бы мог теперь убить человека — вон этого прокурора, например».