Алла Хемлин - Интересная Фаина

Одарка не умела рассказывать только конец, потому рассказала с самого начала.

Петр послушал Одарку с самого начала.

Потом Петр сказал, что Одарка ни в чем не виноватая, что виноватые все другие по очереди, тем более Фаина, хоть Фаина ни к какой на свете очереди не приставала.

Еще Петр сказал, что ради Одаркиной честности возьмет и заберет Фаину из пилипейского дома куда следует.

Одарка сказала, что на такое дело она б дала Петру в карман еще пять рублей серебром. Потом Одарка сказала, что дала б еще пять, если б Петр заступился перед своим начальством, чтоб его начальство дало Герасимуку голос, хоть хрипучий и застревучий.

Петр сказал, что, конечно, заступится, хоть на хрипучий с застревучим у петровского начальства особая нехватка.

Петр от Верочки почти что ничего не знал про Фаину. Если б Верочка знала про Фаину от Серковского сильно много, тогда б и Петр знал. А так Петр знал только, что Фаина дурочка в разные стороны.

У Одарки Фаина тоже получилась дурочка в разные стороны. Одарка по своей дурости сильно путалась в Фаининых сторонах. Но Петр уже по своему опыту знал про стороны у дурочек, потому почти что все понял в свою сторону.

Про Фаину Одарка рассказала Петру, что Фаина сначала жила у Пилипейки как панночка, а потом стала не панночка, потому что панночки — это такие, за которыми ходят и за которых горшки носят.

Еще Одарка рассказала Петру, что Фаина напросилась к Одарке смотреть, как у людей делается хозяйство. Сначала Фаина смотрела, а потом взялась все на свете трогать своими руками. И дотрогалась Фаина своими руками до самых кур я чих ног. Одарка кур я м своими руками головы рубает, а Фаина своими руками держит курей за ноги, вроде за руки у людского почти что покойника, когда сильно жалко. Другая б подержалась за ноги и побежала гулять, а Фаина сядет и смотрит, как Одарка кур я чий потрох вытаскивает. Другая б посидела, посмотрела и побежала гулять, а Фаина не другая, а с кармана бумажку вытащит, вроде потрох с курицы, и давай себе малювать.

Еще Одарка сказала Петру, что, по правде, у Фаины от панства если что и осталось, так дурость. То Фаина сидит и смотрит в книжку. То Фаина сидит и малюет на бумажке. То Фаина сидит и пальцами наперерыв тыцает по столу. То Фаина сидит и копырсается у себя в голове. Если б у Фаины чесалось, тогда б ладно. А Фаине ж в голове Бог не дал чему чесаться. Фаина ж раз в неделю ходит с Пилипейкой в хорошую баню. И вот бы про что Петру Бог дал разобраться, так это про голову у Фаины, что там Фаина держит сильно свербучего. Еще Одарка рассказала Петру, что Фаина разговаривает со своим потолком с левой руки на правую и обратно, а потолок Фаине отвечает без всякого понятия руки.

Еще Одарка рассказала Петру, что Фаина никакой своей ногой далеко с дома не ходит, а только до обеда в погоду час гуляет крýгом по саду и после обеда от забора до крýчи и назад. В церкву Фаина ходит, как в баню, — раз в неделю. Тем более баня налево и под горку, а церква направо и в горку. Письма Фаина никому не пишет. Может, шлет голосом через потолок, или уже как. А волос у Фаины на цвет дурной, вроде перегорелый до белого пороха и крутится круглым бесом. А глаза у Фаины не круглые, как у хороших людей. У хороших людей глаза круглые, чтоб, когда придется, пятаки с глаз не попадали, а лежали вовеки веков, аминь.

Петр сказал Одарке, что аминь и что пускай Одарка покажет Петру, где Фаина гуляет за забором до крýчи.

Одарка показала и рассказала еще, что обедают у Пилипейки в половину второго. Сядут и обедают, а Одарка бегает туда-сюда, без рук, без ног, хоть бы им уже животы поразрывало обедать целый час по кукушке, хоть по счету сначала берется половина кукушки, потом берется еще половина кукушки и жарится на чистом сливочном масле.

А Фаина что?

А Фаина ничего.

Фаина уже давно сказала часовой кукушке, что сведет для музыки кукушку с попугайчиком, что надо сколько-то подождать, когда попугайчик заскачет, как зайчик.

Из науки уже давно известно, что у людей животы разрываются от разного. Другой бы от щелкучей кнопки в животе разорвался весь на свете. Петр был не другой. У Петра все на свете не разрывалось, а проскакивало оттуда, как заскакивало туда.

А у портного Мойсея Бехеля петровская бумажка не проскочила.

У Мойсея бумажки всегда проскакивали, а петровская застряла, как ниточка в зубах, когда Мойсей кушал тонюсенько зашитую шейку с напиханным потрохом.