Алла Хемлин - Интересная Фаина

Фаина стояла на одном месте и ничего из канарейства не слушала, потому что уже не ожидала слова про рисование, а ожидала замечаний про свое нехорошее поведение. По опыту Фаина уже знала, что про чужое поведение люди всегда говорят на понятном языке, тем более Елизавета.

И вот Боровикова-Лесовская начала учить Фаину и проучила до самого 1899 года. Дальше дело не пошло, потому что Елизавета назначила Фаине новую жизнь с заливкой.

Фаина все схватывала у Боровиковой-Лесовской из рук. Как вести линию, как закручивать круг, как рисовать все на свете из глаз или из головы.

Елизавета попросила Боровикову-Лесовскую не учить Фаину рисовать людей без одежды, а если что, тогда прикрывать нескромность.

Фаина научилась рисовать и карандашом, и уголечком, и разными красками.

Особенно Фаина тянулась к краске на воде. Фаина рисовала и смывала — вода к воде. Потом Фаина опять рисовала — новое и другое.

К уголечку Фаина тоже тянулась. Уголечек Фаина не смывала, а стирала хлебным мякишем. Уголечек не давался, чтоб совсем, а оставался на бумаге почти что прахом. Фаина на прахе опять рисовала — новое и другое.

Так оно и шло жизненно — вода к воде, прах к праху.

В 1900-м Фаине предстояло четырнадцать лет.

Интересно, что за два месяца раньше в городе появился мужчина. Мужчина умел делать представления из электричества и рассказывал про себя, что без него не обошлось, когда делали коронацию царю Николаю с женой. Про коронацию печатали в газетах, в журналах тоже печатали, чтоб все шло в народ. Царизм тогда не загадывал, чем кончится, а то б молчал и не дразнил никого на свете.

Елизавета хоть и была далека от народа, а сильно раздразнилась. Елизавета насмотрелась и начала представлять себе, что держит в своих руках электрические цветы, как царица, и гладит эти самые электрические цветы от самых низов до самых верхов. А цветы за это берут и горят Елизавете ясным пламенем и жгут гирлянды по всему на свете саду.

Мужчина как приехал в Одессу, так сразу пошел к главному капиталисту Маразли и сделал все на свете у Маразли на даче. А дача у Маразли была сильно выдающаяся. Никто не знает, сколько Маразли потратил на дом, а оранжерея стоила тридцать тысяч. Если на наши советские деньги, такое и пересчитать нельзя. Про оранжерею известно, потому что после революции там назначили растить картошку зимой и нашли бумаги на строительство. Бумаги не помогли, и картошка замерзла.

Интересно, что у мужчины электричество не замерзло и светило сильно светло. Про заморозки — это сказано наоборот, потому что тогда было лето.

Все люди в Одессе говорили и удивлялись, тем более своими глазами представление видел мало кто. Елизавета тоже не видела. А Корбье видел и пересказал Серковскому, а он уже взял и пересказал близко к жизни Елизавете.

Елизавета сказала Серковскому, что пускай ей тоже сделают сильно светло.

Елизавета по своему характеру была завидючая.

Получилось, что Елизавета позавидовала на электричество два раза. Это для электричества сильно много. Электричество не любит завидючести два раза.

Интересно, что острота тоже не любит завидючести.

Режет у себя в хозяйстве человек острым ножиком кусок мяса, а сам завидует тому, который угадал с лучшим куском. Острота на завидючесть свое ответит — чик, и получите.

Пришел в магазин, стал в очередь, стой и смотри, какой кусок лучший. Час смотрел, а не угадал? Кого виноватить?

Елизавета попросила Серковского про электричество. Серковский сказал, что сделает.

Елизавета верила словам Серковского и гладила его за любое. Серковский же с самого начала не сказал Елизавете, что у Серковского от глажки вся шкура тошнит. Сказал бы, может, Елизавета и перестала. Перестала б гладить и кинулась кусать. Из науки уже давно известно, что у людей есть много привычек. Тем более одна другой — не хуже.

Когда Серковский шел к Верочке, Елизавете говорилось, что по делу.

Серковский почти что никогда не врал, а говорил как есть, хоть и не до конца. Потому Серковский на словах всегда уходил из дома по делам.

Серковский всегда приходил домой уставший, потому что дело требует свое.

И вот в один вечер, уже под утро, Серковский засобирался домой от Верочки, которая тоже потребовала свое.

Верочка застегнула все пуговицы у Серковского, на брюках спереди тоже застегнула и сказала:

— До свидания.

Пришел Серковский домой, разделся себе и тихонечко прилег отдохнуть на топчанчик.