Юрий Асланьян - Последний побег

А в это время Юра с чувством, проникающим под платье, рассказывал Светлане про шлифовальный станок с ременным приводом, который стоял в инструментальном цехе со времен императора Александра Третьего, известного блядуна и пьяницы, между прочим.

— Михаил Шаламов, известный корреспондент, которого мы с тобой сегодня встретили, писал про прокатный стан из 25-го цеха! — вовремя прервал его Пшеничников. — Федор Михайлович Достоевский за двенадцать лет мог бы горячий стаж выработать, чтобы на пенсию уйти, — на этом прокатном стане. Уникальное производство — промышленный музей, выпускающий высокотехнологичную оборонную продукцию!

— Я Михаила Шаламова первый раз в нашем цехе увидел, — подхватил Вельяминов, — в просвете между рашпилем и заусенцем: стоит он в проходе…

— В заднем? — спросил Геннадий, подтягивая гитарный колок.

— Стоит он, — продолжил мастер, — а на нем: голубой пиджаке белыми пуговицами, бежевая рубашка, а главное — бабочка, громадная и красная, в черный горошек! Цех чуть не остановился — большой человек!..

— Да, упитанный, — согласился Пшеничников, — кстати, недавно он стал лауреатом международного конкурса по научной фантастике. Представляете?

— Писатель? — развернулся Вельяминов лицом школьника, озаренного изумлением. — И на заводе работает?

— Трудолюбивые, они, писатели, у нас они всюду пашут, — вмешалась образованная кастелянша. — Не очень далеко от Перми-Второй, например, у Чусового — в Перми-35, 36, 37… В ла-ге-рях строгого режима!

— А что, есть нежные режимы? — спросил Пшеничников.

— Это не писатели, а диссиденты! — приподнялся мастер. — Давить их надо…

— Правильно, по железным плитам размазывать — ракетными платформами, — тут же добавил Пшеничников.

И стоило ему с тихим и радостным звоном сдвинуть стаканы, чтобы разлить ровненько, как густые русые волосы Алексея Стаца зашевелились.

— А мне? — это все, что смог прореветь турбореактивный герой взлетной полосы, включая красные глаза, как габаритные огни авиалайнера. — Кто такие? Где-то я вас видел…

А в это время Паша Пшеничникова, лежа поверх заправленной постели, третий раз за последний год читала роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы».

— Игорько-о-о! — раздался за дверью долгожданный мужской голос. — Игорько-о-о! Буль-буль… Буль-буль, Игорько-о-о!

Паша посмотрела на часы, положила книгу на покрывало и встала — быстро, будто вспомнив о чем-то очень интересном.

— Это ты, мерзавец, мои духи выпил? — сурово встретила она гостя, открывая дверь комнаты.

— Я! — радостно признался Куропаткин и распахнул свою брезентовую куртку. — Выбирай на вкус, разве это — хуже твоей парфюмерии?

Под волшебной курткой Куропаткина, ярлыками яркими горя, как елка игрушками, торчали бутылки — из карманов и даже из-за пояса, радуя хозяина своей животворной тяжестью — до смеха. Куропаткин смеялся.

— За шабашку получил? — не выдержала и тоже улыбнулась Паша. Она коротко вздохнула и вытащила из бокового кармана гостя бутылку шампанского. — Иди, они в изоляторе…

Но Князь Куропаткин даже не почувствовал, что одежда, включая пиджак под курткой, стала легче.

После сухого болгарского Геннадий Хорошавин, как всегда, начал с песни Александра Суханова — с той, что на стихи Гийома Аполлинера — там, где «остывают озера глубокие» и «фейерверк золотой на рассвете». И зря так сделал, потому что почитатели настолько впали в поэтический экстаз, что уже не соглашались пить меньше, чем полный стакан. Игорь с Алексеем тут же переключились на этиловый спирт, засверкавший в глубине бесстрашных глаз алмазными каратами.

А Хорошавин подтянул третью струну и спел еще одну песню Александра Суханова — «Переведи меня через майдан», на стихи Виталия Коротича, которого перевела Юнна Мориц. И даже Алексей Стац заметил, что после шекспировских слов «теперь пройду и даже не узнаю» Вельяминов не удержал слезу — сначала одну, а затем еще две… Потом хотел уронить свою белокурую голову на ребро столешницы, но ангел-хранитель удержал его высокий и безупречный лоб. Он появился второй раз за этот день, ангел.

Но теперь он, ангел, решил войти в двери, нанеся неожиданный удар — резиной по дереву. Вельяминов приподнял голову и открыл заплаканные глаза, которыми узрел, что дверь отстала от косяков и так достала металлической ручкой стену, что на паркет посыпалась известковая пыль.

— Прилетел белокрылый, — тихо заметил по этому поводу Пшеничников, который хорошо помнил, что правилами пермской футбольной федерации запрещается бить правой ногой только одному человеку. В проеме дверного блока — как личная печать — торчал протектор резинового «болотника» 44-го размера.