Юрий Асланьян - Последний побег

— Что это такое? — поднялась пассажирка — выше своего роста, как самолет вертикального взлета.

— Фригидность? Это качество некоторых женщин, которых мужья не любят. Они холодные, вроде лягушек. А вы не знали? Мне сказали, в Пермь едем, а тут такая деревня… Надо же знать, чем болеешь — как специалист утверждаю: фригидность — это просто несчастье какое-то…

— Да кто тебе это сказал? — завопила женщина с изумленной колоратурой свиньи, которую закалывают.

— Что? Что ты фригидная? Да все говорят, кто пробовал…

Тут автобус остановился, потому что шофер непроизвольно нажал на тормоз и обреченно лег на рулевое колесо. Пассажиры тоже хохотали, стоя так плотно, что согнуться было невозможно. А многим хотелось…

Валерий вышел из транспорта — у рынка и пошел далее перекрестками, выбирая азимут по зеленому сигналу ближайшего светофора. При этом он размышлял — примерно так: деньги есть, на пролетарское искусство хватит. Наши люди любят слово, музыку, живопись, искусство любят. Но в конечном счете признают только силу и наглость. И с большим трудом прощают чужие слабости. Наши люди… Боже, такое чувство, предчувствие, что у нас нет будущего.

Валерий встал со скамейки и пошел вниз по аллее Ком-проса, затолкав свои большие руки в карманы. В центре города он свернул направо. Через квартал остановился — у кинотеатра с претенциозным названием «Художественный», где синематограф, как рассказывают, был еще при царе, расстрелянном, как и брат его, мотовилихинскими рабочими.

На большой афише он прочитал два названия: «У матросов нет вопросов» и «Женщины шутят всерьез». Он улыбнулся и направился в низкий, с каменными сводами, сырой туннель, в середине которого свернул в двери просторной кассы. У окошка стояла одна женщина, точнее старуха, из тех, что в кинотеатры уже не ходят — и не только туда. Она, как он понял, тоже только что подошла…

— Тебе на какой фильм, старая? — спросила кассирша, принимая от нее рублевку. Куропаткин заметил, как подрагивает старухина рука…

— На этот мне… «Солдаты не шутят», кажется.

Старуха стояла, не опуская руку с мелочью от окошка, пока моложавая кассирша нагловато смеялась. И старуха попыталась улыбнуться, прикрывая беззубый рот ладонью, кратко и растерянно глянув на Куропаткина.

— Извини, бабушка, — осторожно продвинулся он к окошку. — Ты, морковка, а ну — умри быстро!

Женщина за стеклом, увидев большой рот с пугающей щербой в нижнем ряду небольших и ровных зубов, замолкла так, будто с нее стянули маску — одним ударом лапы. Злоба, стесненная страхом, бросила кровь в голову — и женщина побагровела до корней волос.

— Отстегни билет матери — и сдачу не забудь, — объяснил Князь Куропаткин ситуацию, — не задерживай меня.

Он вышел из туннеля на свет Божий — без билета в кино, потому что общение с представителями массового искусства не вызвало энтузиазма в груди: «Я дурак, — сказал он сам себе, — я совсем дурак, я маленький дурачок, я не умею пить, а берусь за это трудное, за это святое дело…»

Сигареты, кофе, еще лучше — красное вино, а прекрасней красного — белая водка, точнее прозрачная, ясная, как смысл этой жизни. Игорь с пониманием относился к кофейным чашечкам, но коньячные рюмки стали раздражать. Стадия «нездорового оживления», как говорила Светлана, уже миновала — пора было начинать само мероприятие. Но вход в изолятор стерегла бдительная торговка овощами, которая неожиданно вернулась. Игорь улыбнулся кастелянше — вздернутому носику, ресницам с рисунком лыжных трамплинов, карим бутонам ее самоценного взгляда и вьющимся волосам, схваченным на затылке красной пластиковой заколкой. Он улыбнулся и вышел из общей кухни. Сожительница вахтера сидела в кресле, как боксер в углу ринга — между раундами.

Игорь поднялся на второй этаж и достал из нагрудного кармашка золотой ключик. Он прикрыл за собой дверь, подошел к столу и сел — над кареткой старинной, тяжелой, как станковый пулемет, пишущей машинки «Мерседес» разворачивалась вечерняя панорама города: желтые трассирующие цепочки освещенных этажей, зеленые звездочки свободных такси и качающиеся конусы фар на узкой улочке Народовольческой, прямо и вверх уходившей из лога к центру города. Общежитие № 3, рай номер три, стояло в конце и поперек улицы, на самом краю, у спуска в бездну, по адресу Народовольческая, 42.

Во всю стену помещения шло четырехсекционное окно, справа висела репродукция рембрандтовской «Флоры», слева находился шкаф и диван, на котором он спал. Рабочий кабинет жены — его золотое одиночество, драгоценное уединение. Здесь он спал, жил, писал.