Юрий Асланьян - Последний побег

— Еще раз спрашиваю: кто принес в казарму бутылку водки? — произнес он громко, демонстрируя серьезность своих намерений.

— Я не знаю, кто принес эту бутылку, — ответил Гараев так, чтобы голос не дрогнул, не выдал его внутренней напряженности.

Цыпочкин продолжал улыбаться, будто довольный пидор. Он задрал белый подбородок вверх и цвел скромным подснежником.

— Через минуту ты пожалеешь о сказанном, — предупредил он и щедро улыбнулся. Ну, точно будто пидор…

— Пожалеешь — и сам все расскажешь! — добавил командир роты.

Гараев молчал. «Если через минуту смогу пожалеть, значит, буду еще жив, — подумал он и сильнее сжал руки за спиной, — главное — не двигаться…»

Каменев покачал топор в руке, прикидывая его длину и вес, подбирая поудобнее место для ладони. Потом занес его над плечом, метясь в Гараева. Опустил топор вниз и сделал шаг вправо, расставив ноги пошире. Снова занес его над плечом и три раза качнул в воздухе, увеличивая амплитуду. Григорий сжал зубы, губы и руки, но взгляд не опустил. Он смотрел в земляное лицо старшего лейтенанта, как в бездну.

Топор оторвался от руки офицера и понесся в сторону Гараева, сверкнув лезвием в обороте вокруг себя. Солдат вздрогнул, когда топор вошел в сосновую древесину в двадцати сантиметрах от его правого плеча.

Офицеры не двигались с места, пристально наблюдая за солдатом с той стороны сруба.

— Так ты не скажешь, кто принес эту бутылку водки в казарму? — снова произнес командир роты, но уже не так громко, как в первый раз.

— Не скажу, — ответил Гараев слегка осипшим голосом и сплюнул на снег.

— Уже откровеннее — знаешь, но не скажешь? — черты лица лейтенанта стали еще угловатее, будто кожа спартанского лица натянулась сильнее.

— Не скажу…

— Куда ты денешься, урод, — наконец-то перестал улыбаться прапорщик и двинулся в сторону Гараева.

Он подошел, достал из стены топор, глянул в упор:

— Куда ты денешься? Не таких обламывали… И будем обламывать, до скончания века.

Цыпочкин шагал по старому снегу с топором в руке, будто верный оруженосец своего господина. В каждом жесте его сквозила сдержанная собачья преданность.

Он вручил инструмент командиру роты, сделал шаг в сторону, шаг вперед и развернулся кругом так, как это можно было сделать в снегу. Каменев опять примерился к топору, взвешивая его в ладони, вскинул над плечом — и с третьего качка метнул в Гараева.

И опять лезвие вошло в стенку в двадцати сантиметрах от плеча — теперь левого.

— Молодец, — кивнул головой командир роты, — захвати топор и иди сюда.

Он вышел из сруба, будто с того света.

— Иди вперед! — приказал старший лейтенант.

Метрах в пяти от забора находилась та самая желтая лужа — с мутной глиняной водой, мимо которой он пробежал в хоздвор. Дорожка проходила рядом с ней.

— Встань туда! — указал старший лейтенант на середину воды.

Гараев осторожно двинулся по скользкому льдистому дну лужи к указанному месту. «Что еще пришло ему в голову? — думал он, жалея свои начищенные ночью сапоги. — Милый наш, бля, фантазер…»

— Отжаться десять раз! — услышал Григорий приказ, похожий на фразу из какого-то дурного сна.

Он посмотрел на офицеров, прикидывая уровень вменяемости военных. Они ответили ему одним взглядом — без улыбки.

Григорий усмехнулся про себя, вспомнив, что всего два дня прошло, как он до белизны выстирал, выдраил свое хэбэ, собираясь встретить дембельскую весну по полной форме. Да и бушлат жалко было, его добротный диагональный материал.

Он сделал шаг правой ногой и опустил руки в воду, до ледяного дна. Расставил пальцы и вернул ногу на место. Осторожно сделал первый отжим.

— Ниже, Гараев, ниже! — закричал прапорщик, с удовольствием подыгрывая командиру роты.

Гараев вспомнил, как отец в таких случаях ласково говорил: «Ведет себя, как маленькая собачка…».

Старшине роты не жалко было чистой солдатской формы. Душа прапора требовала унижения солдата. Унижения — до желтой воды, до ледяного дна. От этого Цыпоч-кин казался выше и значительнее в собственных глазах. Он ходил на цыпочках, угождая живодерам и вмазывая в грязь рядовых ребят. У Гараева давно появилось такое ощущение, будто у Цыпочкина на фуражке крупными буквами написано: ПРАПОРЩИК.

— …Два, три, четыре… — считал прапорщик отжимы Гараева, — ниже, еще ниже!

Старший лейтенант по-прежнему молчал. И Григорий, кажется, понимал — почему. Он опустился вхолодную воду в последний раз — рукава по локоть, вся передняя часть формы была тяжелой, мокрой и грязной, вода попала и в сапоги. Он стоял там же, в центре лужи, и осторожно выжимал рукава и полы бушлата. Головы не поднимал. Цыпоч-кин на минуту заткнулся, как собачка, почуявшая настроение хозяина.