Юрий Власов: Себя преодолеть

Слово «катавасия» он вычитал из книги еще в детстве и случайно запомнил. С тех пор всегда, когда приходилось туго, приговаривал: «Ну и катавасия!» Хотя позабыл смысл загадочного слова.

Он с ненавистью смотрел на большие опухоли. «Раз, два, три... — Всего их восемь, он отлично это знает, но все-таки водит пальцем: — Четыре, пять...» И думает: «Какие отчетливые, багровые!» Нарывы раздули бедро как раз там, где под белой кожей залегали могучие мышцы.

Осторожно потрепал ногу, словно утешая больного друга, и отметил про себя: «Сегодня, кажется, не так жарко, как в тот день».

Он задыхался тогда от зноя. А массажист! Взъерошенный, красный (как в бане, где они обычно встречались в Москве), парень едва поспевал утираться полотенцем. Работая, массажист кряхтел. И ронял ему на спину крупные капли пота.

Теплые, мутные капли чужого пота. Его передернуло.

Было очень жарко. Градусов пятьдесят.

«Не массаж, а пытка», — подумал он.

Вечером не обратил внимания на зуд. Раздражение, не больше. И только вымылся тщательнее. К утру пустяковое раздражение превратилось в здоровенные нарывы с надоедливой, дергающей болью.

«Что боль! — размышлял он. — Тысячу таких болей и тысячу уколов можно перетерпеть, лишь бы выступить. Выступить и не проиграть». Он медленно поднялся. Не спеша оделся, раздумывая о болезни. Еще раз пожалел себя. Когда шел к окну, чутко прислушивался к ноге. Вздохнул облегченно: «Нет, получше». Повеселел. Взялся за спутанный, в узлах шнур и потянул. Жалюзи заскрипели на разные голоса и уползли вверх. Ослепленный солнцем, он зажмурился и улыбнулся. На ощупь отыскал окно и толкнул его. Вместе с горячим воздухом в комнату ворвался приглушенный высотой шум большого города. Особенно громко стучали и гремели внизу трамваи: там была стрелка, и пути, раздваиваясь, разбегались в стороны.

У стола он остановился, взял «Лайф» с портретом Хемингуэя на обложке. Лицо у бородатого мудреца доброе, и в прищуренных глазах страдание. Долго смотрел в эти глаза, вспоминая Генри из «Прощай, оружие»... Потом вспомнил других людей и уже не из книг.

Под ворохом измятых галстуков заметил библию. Эту обязательную принадлежность всех «порядочных» гостиниц.

Потускневшие золотые буквы. Истертые сотнями пальцев грязные уголки страниц. Кого утешала и кого оправдывала эта равнодушная толстая книга? Увидеть бы их... И, рассеянно листая, снова думал о Хемингуэе. И о том, какая хрупкая вещь — человеческая жизнь, растворенная в бесчисленном множестве таких же жизней. Какая порой незаметная.

Убрал библию в стол.

«А я? Как у меня?.. Есть своя песня? Моя собственная? Моя работа? Мои увлечения? Пожалуй, в спорте я нашел себя. Там я — это я. Но неужели только спорт и есть моя песня?!» Эта мысль испугала его, и он побыстрее вышел, захлопнув за собой дверь.

Пока лифт опускался, он разглядывал старика лифтера. «Превосходная модель для художника, — восхищался он. — Изумительные руки! Эти пальцы, нервные, сухие. Как лежат они на черной стене кабины! И это выразительное лицо».

«А небо совсем и не голубое, — заметил он уже на улице. — Только говорят: голубое, голубое. Где? В стихах и на картинах... А оно бесцветное и в серых мерцающих точках. — В нерешительности остановился. — Куда пойти? К ребятам на соревнования? Но они уже «отработали». Могут кричать, худеть, волноваться, а мне нельзя...»

Решил посидеть у моря. Если идти переулками, оно близко.

«Как там наши? — Не думать о соревнованиях он не мог. — Агапов должен победить, не такой парень, чтобы проигрывать».

Под остроконечными крышами равнодушно дремали жирные голуби. Слабый ветерок вместе с пылью нес запахи ароматного кофе. В бесчисленных тратториях редкие клиенты потягивали ледяное пиво и вино.

Городской шум постепенно стих. Улицы раздались вширь, и дома спрятались за деревья.

Виллы. Проезды, вымощенные ракушечником. Железные решетки. Царство цветов за ними. Люди спокойные, самоуверенные. И все здесь тихо, вполголоса. Даже редкие машины едва-едва пыхтели, приноравливаясь к хозяевам.

Потом он заблудился и бродил, разыскивая дорогу. Долго слушал музыку около большого каменного дома.

Широкие окна настежь открыты. Звуки рояля и женские голоса разносятся по узкой старинной улочке.

Поодаль стоял грузовик. И шофер, толстый мужчина с синими небритыми щеками, тоже слушал и смотрел на окна. Шофер сидел на подножке своего автомобиля и, увлекаясь, вместе с хором беззвучно тянул мелодию, раскачиваясь в такт.