Барбара О'Нил - Когда мы верили в русалок [litres]

– Я знал, что ты будешь против, а нам нужна реклама.

– Зачем нам какая-то реклама? – Панический ужас разоблачения сдавливает грудь. – Я не хочу, чтобы наша личная жизнь стала всеобщим достоянием!

– Это всего лишь бизнес. Нам необходимо продать другие участки по самой выгодной цене, а этот репортаж подстегнет интерес, – твердо говорит мой муж, и я знаю, что он не отступится. Саймон во многих отношениях чудесный человек, но, приняв какое-то решение, он будет непреклонен. – Это займет всего полчаса.

– Какие другие участки?

– Я же объяснял: чтобы обеспечить прибыльность этой сделки, нижележащие участки мы подготовим и продадим под строительство жилья.

– Не помню, чтобы ты об этом говорил. – Сжимая виски, я пытаюсь успокоиться. Это верно, конечно, что в пригородах, где земля в дефиците, на продаже участков под строительство жилья можно сколотить немалое состояние. – Но почему мы должны выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение?

Саймон крепко берет меня за плечо.

– Пойдем. Все будет хорошо.

Я чувствую, как две стороны моей жизни вступают в противоречие. Чувствую, как они с боков давят на мое сердце. Если я ему уступлю, мое лицо снова появится в Интернете, и во сто крат возрастет опасность, что меня кто-то узнает. Но с Саймоном, если он на что-то настроился, спорить бесполезно. Хоть головой о стенку бейся, толку не будет никакого. И если я стану упорствовать, он потребует объяснения.

– Хорошо, – резко говорю я. Запихнув поглубже свои страхи, я сбрасываю с себя руку мужа и выхожу из буфетной. Усилием воли раздвигаю губы в деланной улыбке, неестественно смеюсь, позволяя снимать себя в прихожей и безобразной кухне. Через какое-то время я забываю про все, кроме дома, показывая нарядную лестницу из древесины каури с перилами из австралийского черного дерева, ванную в хозяйской спальне, целиком убранную в стиле ар-деко, и изумительные окна, из которых открывается вид на гавань и лежащие на горизонте острова.

Мы еще раз обходим помещения, и я понимаю, что все больше и больше влюбляюсь в Сапфировый Дом, что для меня в нем сосредоточен смысл всего сущего. Дети носятся по комнатам, а большего я и желать не могу.

Мне свыше было предопределено жить здесь. Этот дом – моя судьба.

Глядя на Саймона – жизнерадостный, искренний, он стоит в другом конце комнаты, – я пытаюсь представить, как бы мой муж отреагировал, если б узнал о моем прошлом. Про мою ужасную репутацию, про мое безрассудное, бесшабашное поведение, про мою…

Про мою гигантскую ложь. Глядя на своего красавца-мужа – в свежей сорочке и джинсах, он стоит, привалившись плечом к стене, выкинув перед собой ногу, я пытаюсь представить, каково это будет во всем ему признаться. Стать самой собой с человеком, которого я люблю сильнее, чем это можно вообразить. Моя тайна обрекает меня на одиночество.

Но увидев на его лице честную, открытую, преданную улыбку, я понимаю, что признаться не смогу. Он меня возненавидит. Никогда больше слова мне не скажет.

Поэтому, придав своему лицу счастливое выражение, а речи не совсем новозеландский, не совсем американский акцент, даю интервью и показываю Сапфировый Дом телевизионщикам. И я снова в плену его истории, трагической любовной драмы, что некогда разыгралась здесь. Меня пьянит пугающе волнующая мысль, что в моих силах вдохнуть в него жизнь.

Наконец репортер говорит с улыбкой:

– Спасибо, Мари. Думаю, на этом закончим.

– Пожалуйста, – отвечаю я, но слово дерет горло, будто у него есть шипы. Как только репортаж этот выйдет в эфир, мое лицо будет растиражировано по всему новозеландскому телевидению. Попадет в Интернет.

На него будут смотреть все, кому не лень.

Кто угодно.

Это самая страшная опасность, с какой я сталкиваюсь с тех пор, как приехала сюда. Все – абсолютно все – поставлено на карту.

Прежде чем уехать, я поднимаюсь на чердак, где надеюсь отыскать артефакты из жизни Вероники. Там повсюду висит паутина. Ее я сметаю метлой, которую прихватила с собой специально для этой цели.

Сара тоже со мной поднялась, и я поручаю ей открывать коробки, а сама делаю записи по поводу их содержимого. Вещей на чердаке мало: несколько коробок со всякой всячиной, не представляющей особого интереса; несколько коробок с одеждой, которую надо бы просмотреть более тщательно, чтобы понять, из какой она эпохи. Наконец в самой глубине помещения я вижу две маленькие коробочки, в которых лежат дневники Хелен. Наклонившись, беру первую попавшуюся тетрадь. Как оказалось, с записями за 1952 год. Я продолжаю рыться и нахожу дневник за 1945 год. Во второй коробке – записи более позднего времени, меня они не интересуют.