Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

Я видела твою растерянность, видела, что ты не знаешь, какие слова мне сказать, что сделать. Был ли ты разочарован моей неспособностью зачать?.. Если и был, то ты умело это скрывал – особенно в первые годы. Несколько раз я балансировала на самом краю, но ты приходил мне на помощь, мягко, как можешь только ты, убеждая, уговаривая меня, что «прошло слишком мало времени», что «момент был неподходящий», и что «в свое время все получится».

Когда ты сам перестал в это верить, Фрэнк? Лет через шесть? Больше?.. Никогда, никогда я не забуду тот день, когда ты высказал свое мнение со всей определенностью и беспощадной откровенностью.

Фрэнк перевернул страницу, и из ежедневника выскользнула какая-то фотография. Вверху справа, там, где ее удерживала металлическая скрепка, она была надорвана, и Фрэнк мизинцем выровнял края, одновременно прижимая снимок к странице. За окном было уже совсем темно, а уличный фонарь напротив соседского дома так и не починили после того, как месяц назад в него врезался чей-то игрушечный самолет на радиоуправлении. Теперь фонарь неравномерно моргал, и Фрэнку пришлось поднести снимок к самому носу, чтобы рассмотреть выцветшее изображение.

Этой фотографии он раньше не видел. На нем Мэгги было лет девять-десять: волосы заплетены в две тугие косы, лицо застыло в улыбке, которую трудно было назвать искренней. Мать Мэгги, неловко склонившись над дочерью и положив руки ей на плечи, чуть не силком развернула дочь к объективу. Ну-ка, дорогая, скажи «Сы-ыр! Вот молодец. Хорошая девочка. Еще бо́льшую неестественность снимку придавала слишком тесная юбка матери (прямая, в чудовищную, красно-белую ломаную клетку), явно мешавшая ей двигаться свободно и непринужденно. Впрочем, неудобство причиняла ей не столько узкая юбка, сколько необходимость быть матерью.

Сам Фрэнк никогда не считал, что Мэгги должна что-то доказывать. Во всяком случае – не ему. Той Мэгги, которую он знал и любил, ему было вполне достаточно. Он говорил ей это в больнице и готов был повторить снова хоть тысячу, хоть миллион раз. Почему ему не пришло в голову сказать ей это раньше? Правда, Фрэнк всегда считал, что говорить не обязательно – важнее показать , и он каждый день и каждый час старался демонстрировать ей свои чувства жестами, поступками, любыми мелочами. Похоже было, однако, что этот язык оказался Мэгги недостаточно внятен – разве не на это она намекала в этих своих записях? Проклятье, опять он ее подвел! Фрэнк готов был возненавидеть себя за это.

Больнее всего ему было от того, что Мэгги пришлось страдать в одиночестве. Она всегда была очень общительной и сострадательной – стоило заплакать совершенно незнакомому человеку в автобусе, и она тотчас бросалась к нему, протягивая платок или салфетку. И пока остальные пассажиры прилежно изучали уличное движение за окном, содержимое своих сумок или содержимое своих британских душ, Мэгги продолжала утешать скрючившегося на сиденье беднягу. Ну, не плачьте, все образуется. Ничего страшного, за меня не беспокойтесь. Человеку в беде обязательно нужна компания, чтобы было с кем поделиться своим горем. Прошу вас, не извиняйтесь. Лучше расскажите мне, что у вас случилось. Просто расскажите – вот увидите, вам сразу станет легче.

Но совсем иначе было, когда проблемы возникали у самой Мэгги. И Фрэнк, и она были в этом отношении очень похожи и предпочитали скрывать собственные переживания. Он знал, конечно, что Мэгги очень страдает из-за того, что у них нет детей, хотя и старается этого не показывать. Теперь он видел, как сильно она хотела ребенка. Стараясь отвлечь Мэгги от мрачных мыслей, он соблазнял ее походом в Котсволдз или пикником на берегу канала, и почти всегда она соглашалась, но все же в ее радости он нередко замечал что-то показное, наигранное, и догадывался, что Мэгги по-прежнему чего-то не достает. Только сейчас ему стало ясно, что это была за «нужда», которую он не мог понять. «Мне нужно было знать, что я способна на то самоотверженное бескорыстие, которого не оказалось у моей матери». Ах, если бы она сказала ему об этом раньше! Он бы сумел отыскать доводы, которые убедили бы Мэгги в том, что в ней есть и бескорыстие, и самоотверженность, и много чего другого. Одно то, как она любила его, могло служить примером, замечательным примером…

И Фрэнк спрятал фотографию в нагрудный карман рубашки. Так, рассуждал он, с ним все время будет малая частица Мэгги. Но все же странно – прожить вместе сорок лет и вдруг обнаружить что-то, о чем ты не подозревал, будь то фотография или что-то другое.