Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

– Что это? – Элинор села чуть прямее и расправила листок на коленях.

– Это адрес очень хорошего специалиста. Ты можешь побеседовать с ним частным образом, хотя ты еще несовершеннолетняя. Я знаю, тебе не хотелось бы, чтобы я или твой отец присутствовали при подобных разговорах, поэтому я подумала… подумала, что так будет лучше. Ты сможешь пойти к нему одна. Вопрос с оплатой я потом улажу.

Она долго не отвечала, потом я неожиданно услышала:

– Спасибо, мам.

Это было настоящее чудо, Фрэнк! Чтобы не испытывать судьбу, я повернулась, собираясь уходить, но Элинор протянула руку и схватила меня за рукав.

– Я серьезно, мам. Спасибо! – Она встала, и мы обнялись – довольно неловко, и все же эти несколько секунд успокоили меня, остановив бешеный сумбур моих мыслей.

Через три дня, примерно в то время, когда должен был заканчиваться прием у специалиста, мне позвонили на работу. Это была сама Амелия – доктор психологии – которая сообщила мне, что Элинор не явилась. Я ничего не могла понять! Быть может, мне следовало проследить, чтобы она пошла к врачу или даже самой пойти с ней? Как ты думаешь, Фрэнк?.. С одной стороны, мне не хотелось, чтобы Элинор подумала, будто мы махнули на нее рукой, но, если бы, повинуясь материнскому инстинкту, я продолжала цепляться за нее, словно за спасательный плот посреди бушующего океана моих страхов, она могла оттолкнуть меня уже навсегда. Да, я знаю, ты скажешь – нужно было предоставить ей свободу в разумных пределах, но в том-то и беда, что я никак не могла определить для себя эти пределы.

С самого начала Элинор на всех парах неслась к пропасти словно автомобиль с испорченными тормозами. Но разве не мы должны были остановить ее, Фрэнк? Разве не для этого существуют родители? Несколько раз ты спрашивал, почему я не сделаю ей выговор, если каждый вечер, во время очередного мучительно-молчаливого «семейного» ужина, Элинор сначала гоняет еду по тарелке, отделываясь от всех вопросов односложными восклицаниями, а потом сразу же уходит к себе. Нет, ты, как и я, вовсе не рвался в воспитатели; просто тебе необходимо было подтверждение, что мы поступаем правильно, обращаясь с дочерью столь мягко и нетребовательно.

После окончания первого полугодия учебы в шестом классе мне на мобильный стали приходить тревожные звонки. Нас, родителей, приглашали на консультацию. Получив первый звонок, я почувствовала, как мое сердце оборвалось и провалилось куда-то очень глубоко. Нет, с успеваемостью у Элинор все было в порядке – с этой стороны никаких претензий к ней не было, но учителя жаловались, что она совсем не работает в классе. Некоторые обратили внимание на ее усталый вид, а школьная медсестра заметила, что Элли теряет в весе. Я сама отвела нашу дочь в школьный изолятор и сидела там, пока ее взвешивали. «Каждый человек должен кушать, Элинор, иначе он не будет ноги таскать! Я знаю, многие девушки в твоем возрасте хотят быть стройнее, но надо же и меру знать!», – сказала я ей в надежде, что в конце концов к ней вернется аппетит.

В тот вечер, за ужином, Элинор действительно съела чуть больше, чем обычно. Это был прогресс, крошечный, но все-таки прогресс. Я так боялась все испортить, что когда Элинор легла, я потихоньку поднялась наверх и ждала возле двери спальни, пока не услышала ее негромкий храп («Наша трюфельная свинка» – так ты называл Элли, когда она была еще совсем маленькой, но я сомневалась, что сейчас ей это прозвище понравится). Убедившись, что Элинор крепко спит, я прокралась в комнату и опустилась на пол, прислонившись спиной к гармошке радиаторной батареи. Довольно скоро спину мне стало припекать, но я еще долго терпела, не осмеливаясь двинуться с места.

– Вернись ко мне! – шепотом позвала я. – Пожалуйста!

Элинор не пошевелилась, не проснулась. А если и проснулась, то мне она об этом так никогда и не рассказала. Знаешь, Фрэнк, чего мне больше всего не хватало, когда она уехала в университет? Вот этого. Этих вошедших в привычку долгих ночных дежурств, на протяжении которых я сидела на полу в ногах ее кровати. Одной рукой я упиралась в ковер, а другой тянулась к ней – тянулась, но не прикасалась из страха, что могу ее разбудить. Мне никогда не надоедало смотреть на нее, прислушиваться к ее дыханию, следить, как она мечется во сне от одного края кровати к другому.

Я надеялась, что если я буду смотреть на нее по ночам, тогда с ней больше ничего плохого не случится. Ах если бы ты только знал, Фрэнк, как трудно мне это писать! Женщине в моем возрасте не пристало быть настолько наивной, хотя, наверное, не в одной только наивности было дело. Я просто не знала, что еще можно предпринять. Я хотела быть ей хорошей матерью, хотела помочь, хотела все исправить. Теперь я знаю – наконец-то знаю – в чем была моя главная ошибка. Я слишком многого хотела, слишком много думала – и сейчас я ненавижу себя за это.