Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

– Пусти!

– Сначала объясни мне, что это такое?!

– Что тут объяснять, мама?

– Но… что ты с собой сделала? – прошептала я.

Должно быть, именно в этот момент я заплакала. Я так думаю, потому что Элинор перестала вырываться.

– Я не хотела сделать тебе больно, мам. Ты мне веришь?

Я глубоко вздохнула, почувствовала исходящий от нее запах шампуня – и расплакалась еще сильнее. Элли всегда любила шампунь с запахом яблок. Совсем как ты, Фрэнк.

– Не надо, мам! Пожалуйста, не плачь!

Я пыталась что-то сказать, но только что-то лепетала и всхлипывала, лепетала и всхлипывала. Элинор придвинулась ближе и, наклонившись, поцеловала меня в лоб. Когда она успела так вырасти? Как она сумела поменяться со мной ролями, превратить меня в нуждающегося в утешении ребенка?

– Позволь нам тебе помочь! – взмолилась я, хватая ее за складку свитера.

Я все-таки перегнула палку, и она, молча вырвав у меня свитер, ушла к себе в комнату. А минут через десять, пока я сидела в туалете, сжимая голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, Элинор протащила по лестнице свою дорожную сумку и покинула наш дом. Я не успела с ней даже попрощаться.

Когда Элли была маленькой, мы могли исцелить все, что угодно: синяки, ссадины, обиды и разочарования. Не было такой беды, с которой нам было не под силу справиться. Но вот она стала взрослой, – если не по разуму, то по физическому развитию, – и я уже ничем не могла ей помочь. Именно это она хотела мне сказать, когда вырвалась из моих объятий, ведь так? А знаешь, что было хуже всего, Фрэнк? Я хотела только одного – сделать так, чтобы у нее все снова было хорошо, и не смогла. Не сумела.

Я подвела ее, Фрэнк.

Подвела… В последнее время Фрэнк часто повторял это слово и про себя, и вслух, и каждый раз ему чудился в нем тоскливый, исполненный бесконечного отчаяния вой. Подвела… Подвел… Для родителей это, наверное, хуже всего. И самое страшное заключалось не в том, что это могло случиться – и случалось, а в том, что к этому нельзя было подготовиться. Когда это случалось, мать или отец оказывались со своим фиаско один на один. Подвели. Обманули ожидания. Предали…

Внезапно ему снова захотелось оказаться в палате у Мэгги (и пусть вокруг по-прежнему перемигиваются и попискивают странные приборы, пусть шуршит ее казенная ночнушка из грубого коленкора), чтобы еще раз прикоснуться к ее чистой, сухой, прохладной коже. «Это не ты ее подвела, – скажет он. – Это я подвел».

На протяжении довольно длительного времени Фрэнку казалось, что он ведет себя совершенно правильно. Он не впадал в панику. Не делал ничего, чтобы оттолкнуть Элли. Но каждый раз, когда он ей уступал, Элинор продвигалась вперед, преодолевая очередной запрет, и тогда он поспешно корректировал свои взгляды сообразно новому положению вещей, а потом твердил себе, что по-прежнему Поступает Совершенно Правильно. Когда-то, когда летними вечерами они вместе сидели во дворе под звездами, Элинор заговаривала с ним, только когда сама этого хотела. А раз так было раньше, почему это не может повториться снова?

Потому… Это была болезнь. Страшная болезнь, и Мэгги только что подтвердила это в своем ежедневнике. Если бы речь шла о чем-то другом, более понятном, Фрэнк бы как-нибудь выдержал. Если бы речь шла, скажем, о железистой лихорадке, они бы просто перетерпели и дождались, пока она пройдет. Если бы Элинор нуждалась в почке, он бы отдал ей свою. И две бы отдал! Но что делать, если речь идет о зависимости, а больной отказывается от всякой помощи? Что?!

Впрочем, в глубине души Фрэнк хорошо понимал, что́ он делал. Он малодушно питал зависимость Элинор, потому что не знал, как быть.

Он еще раз перечитал последнюю страницу с рассказом Мэгги о том, как она пыталась в последний раз достучаться до дочери. Он отчетливо представлял, какие у нее тогда были глаза, молящие, затуманенные подступившими слезами. «Просто поговори со мной. Поговори! Расскажи, что тебя тревожит. Я с тобой. Я сделаю все, чтобы тебе помочь». После того как Фрэнк перестал разговаривать с Мэгги, он слышал эти слова достаточно часто – особенно в первые недели, когда она разрывалась между собственными разлетевшимися надеждами и его разочарованием, которое окончательно выбило почву у Фрэнка из-под ног.

Так что подвел он не только Элинор.

И, как будто этого было мало, он вспомнил свое фиаско в больнице, когда признание, уже готовое сорваться у него с языка, так и осталось невысказанным. Что же ему помешало? Дейзи, подтолкнувшая его к двери? Громкий сигнал какого-то аппарата? Ринувшиеся в палату консультанты и врачи? Нет, все это отговорки, оправдания, которые он приготовил заранее, потому что знал: он в очередной раз подвел Мэгги. Но теперь – довольно! Как только его пустят обратно, он скажет ей все прямо с порога. Он расскажет все без утайки, а потом предаст себя на ее суд. Он будет молить ее о прощении пока хватит воздуха в легких.