Денис Драгунский - Третье лицо

— Простите и вы меня, — говорю я этой даме. — Ну-с, продолжаем. Продолжаем?

— Да, да, продолжаем, конечно, пожалуйста, — снова шепчут слушатели.

— Итак…

«Доктор Пигарев больше не заходил к Шаховым и не знал, что там дальше было с Елизаветой Васильевной. Хотел написать письмо профессору Закржевскому в университетскую клинику, да как-то не собрался. Тем более что Василий Петрович Шахов умер, а тетки Анна и Ангелина вместе с урожденной княжной Гундоровой уехали куда-то, не попрощавшись с ним.

Однажды, уже через много лет, доктор Пигарев посетил недальнюю деревню. Староста сказал, что у старухи Каликиной невестка хворает.

Была зима. Лавка, на которой лежала больная, была около двери. Семья Каликиных была большая. Молодухи шастали туда-сюда, из двери дуло. Больная невестка, исхудавшая и жаркая, с блестящими глазами и свалявшимися волосами, дрожала под коротким драным тулупом.

— Звать-то тебя как? — спросил доктор.

— Лизавета, — проговорила та прыгающими от озноба губами и посмотрела на доктора жалко и бессмысленно, как овца на мясника.

— Ну что, Лизавета? — сказал доктор. — Помираешь, поди? Это ты зря, помирать-то тебе рано! Ты еще девка хоть куда. Сейчас тебя в тепло переложат, к печке ближе. Молочка дадут горяченького, а там, глядишь, к весне и оклемаешься!

Потрепал ее по голове и вышел на крыльцо. Нагнулся, захватил в пятерню снега, протер себе руки.

Старуха Каликина вышла следом.

— Это что ж такое? — вздохнула она. — Выходит, до весны ее кормить? А то как по весне помрет? Что ж тогда? Вот ведь наказание.

— Не гневи Бога, мать, — сказал доктор. — Ей жить три дня осталось. Ты ее все же в тепло положи, окажи милосердие. Пусть последний разок погреется. И молочка дай. В последний-то разок. А завтра батюшку зови. А послезавтра — плотника…

Старуха шагнула назад в сени, вытащила малое лукошко с пятью яичками и куском сала.

— Вашему благородию…

— Не надо, мать, — сказал доктор. — Это на поминки сбереги. Ну, прощай.

— Точно помрет? — усомнилась старуха Каликина.

— Как Бог свят, — успокоил ее доктор.

Старуха схватила его руку и поцеловала. Доктор отдернул руку, неизвестно зачем перекрестил старуху и пошагал по дороге, где невдалеке его ждали сани».

Слушатели негромко аплодируют, и кто-то спрашивает:

— А как этот рассказ называется?

— Какой?

— Ну, вот вы нам пересказали рассказ Чехова. А как он называется, чтобы целиком прочитать? В книге?

— Не помню… — отвечаю я.

Я правда не помню. Может быть, у Чехова на самом деле не было такого рассказа. Даже скорее всего. Конечно, не было! Да и на Чехова не очень похоже. Мне становится неловко. Я быстро запихиваю свои бумаги в портфель, прощаюсь, спускаюсь в гардероб.

Выхожу на улицу. Зима, снег. Невдалеке стоит такси, мигая желтыми лампочками. Да, конечно, это я его вызвал.

Мне вдруг кажется, что я и есть этот доктор.

стеклянное море, бамбуковый парус

Благосветлов Николай Ильич, классный живописец из поповичей (его родитель, отец Илия, отдал сына в Академию художеств, где тот заслужил медаль, чин титулярного и личное дворянство), стоял у окна в прескверном расположении духа.

Низкое окно смотрело на берег моря. Красивый лес подступал прямо к воде. Только что рассвело. Широкая листва нежно шумела, почти шептала в вершинах, но ветерок был такой тихий, что вода была зеркально спокойна, — и даже маленькая крутобокая лодка стояла у мостков, как игрушка, поставленная на стекло, и слегка прогнувшаяся цепь отражалась в этом стекле вместе с мостками и дальней горой.

— Тьфу, — тихо сказал Николай Ильич. — Как на японской картинке, черт бы их взял совсем…

— Никорай, — раздалось из угла, с циновки, из-под вышитой простынки, — Никорай, вы изворите уже проснурись?

Женский тоненький голос, такой нежный и ласковый, что хотелось ударить или расплакаться. И всегдашнее «р» вместо «л».

— Ничего, ничего, спи, — сказал он, не оборачиваясь.

— Хотите завтрак?

— Спи, кому сказано! — Он посмотрел на ходики. — Пять утра!

Женщина, слышно было, повернулась на другой бок, укрылась и засопела. Покорно подчинилась приказу мужа.

— Господи, — неслышно простонал Николай Ильич.

Да, дело было в Японии.

Николай Ильич приехал сюда в Русскую православную миссию. Была командировка от Академии художеств, и он напросился. Думал, напишет много занимательных пейзажей, а также портреты здешних дворян- самураев, и устроит в России большую выставку, и станет знаменит, как господин Верещагин с его колониальными мотивами.