Денис Драгунский - Третье лицо

Впрочем, жизнь тогда была не для размышлений и покаяний.

В тридцать пятом году ее выселили в Сибирь. Она просилась в город Шумилов, глупая душа, как будто кому- то есть дело до ее детских воспоминаний. Однако сослали в Усть-Каменогорск, совсем недалеко. Но съездить на родину не пришлось, потому что нельзя было двигаться с места, а потом, когда стало можно, — расхотелось.

Она была учительницей французского. Учила домашним образом детей секретаря горкома партии. После войны его перевели в Москву, вернее в Подмосковье, и он взял Веру Мефодьевну, уже совсем пожилую, с собой. Потому что она не только учила его детей, но еще и хорошо готовила и красиво подавала на стол.

Вера Мефодьевна поселилась там же, где ее хозяин командовал районом, в Мытищах. Когда он умер, она устроилась в школу и даже стала завучем: диплом учительской семинарии от пятнадцатого года пригодился.

Когда ей стало шестьдесят восемь, у нее начала сильно болеть спина. Ходила по врачам, но толку не добилась. Ушла на пенсию и стала все больше полеживать.

Соседка Дашенька ее любила, тем более что сама была учительницей русского языка и литературы в той же школе. Бегала за продуктами, стирала-гладила, давала лекарства. Но посмеивалась над ней. Потому что Вера Мефодьевна иногда говорила странные глупости. Например, Дашенька готовится к политзанятиям, читает «Курс марксистской философии», а та говорит:

— Ты думаешь, философия в книгах? Она в траве… Во тьме мелодий. Я ее иногда вижу и слышу, облитую багрово-лиловым предзакатным солнцем, которое чадит без послабы, как удар угара. Или угар удара? Как лучше?

— Все равно! Это литературный штамп! — смеется Дашенька.

— Сама ты литературный штамп! — смеется Вера Мефодьевна. — Незамужняя училка с идеалами! Ногти без маникюра, в глазах тоска по старшему лейтенанту!

— Нет, это вы сами штамп! — смеется Дашенька. — Грузная отечная старуха с седыми волосами, свернутыми в пучок на макушке!

— Тощенькая шустрая старушонка — тоже штамп! — возражает Вера Мефодьевна. — Даже еще штампованнее.

Так и смеялись целыми вечерами.

— О чем в своей жизни ты больше всего жалеешь перед моей смертью? — спросила Вера Мефодьевна однажды.

Был май месяц, ей едва исполнилось семьдесят.

— Странный вопрос, — удивилась Дашенька. — Мне еще не скоро умирать. Я надеюсь.

— Перед моей смертью, я же сказала!

— Тем более странно. Это тот, кто умирает, сам должен жалеть о своей жизни. Я-то тут при чем? Или надо было вас о чем-то выспросить?

— Да ерунда. Проехали.

— Постойте, а вы что, умирать собрались?

— Неважно, — ответила Вера Мефодьевна. — Хотя похоже. Ладно, черт с ним.

— Погодите, я сейчас, — сказала Дашенька и выбежала из дома.

Прибежала в поликлинику. Был светлый теплый вечер, но поздно — восемь часов. Всё было закрыто. Обежала вокруг. Знакомый фельдшер Потапов курил на заднем крыльце.

— Пастернак умирает! — крикнула Дашенька.

— Туда и дорога! — Потапов затянулся и сплюнул, показав железные зубы.

— Вы что? — Дашенька всплеснула руками и заплакала.

— Обклеветал, понимаешь, советскую власть за чужие деньги, — сурово сказал Потапов. — Напастерначил, понимаешь, а я, значит, горевать по ём должен?

— Вы что! Это Пастернак Вера Мефодьевна, завуч в седьмой школе! Учительница! Заслуженный педагог!

— А-а, — фельдшер Потапов погасил папиросу о перила. — Другое дело. Говори адрес, через полчаса зайду. А фамилие у ней неудачное! — засмеялся он. — Ох, неудачное!

перечитывая классику

Светлым июньским вечером по берегу Большого Царскосельского пруда шел господин лет шестидесяти, то есть не такой уж старый. Но по шагу, по лицу и одежде видно было: как следует поживший и даже прожившийся. Оно и верно: огромную родительскую квартиру в Доме Бенуа на Каменноостровском проспекте он задорого продал и купил меньшую, но в хорошем месте, на Ждановке. Дачу в Комарове потом тоже продал. Полученные деньги тратил просто так, на жизнь. Неделю назад, обтираясь полотенцем после душа и глядя на свой худой, но уже дряблый живот, он вдруг ощутил буквальный смысл слова «проел». Как будто бы вживую увидел анфиладу с лепным потолком, ореховый кабинет, вид из окна во двор; увидел также старую дачу на просторном участке соснового леса, где в углу был маленький, совсем ахматовский прудок с тиной, которая на парчу похожа. И все это пошлейшим образом превратилось в еду, одежду, квартплату, летний отдых, скромную машину — не бог весть в какие роскошества. Потому что зарабатывать как следует Николай Алексеевич — так звали этого господина — не умел, как-то не вышло у него научиться. Наверное, сказалось детство в шестикомнатной квартире, в самом важном доме Петербурга, где живали Киров и Шостакович.