Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Леопольд замечает в главном зале у стены свободное пространство и принимается с волнением распутывать веревку, которой перевязаны картины, однако, когда они поставлены на место, он понимает: это ненадолго, обязательно найдется кто-нибудь, кто придет и решит, что именно его картины имеют право предстать перед жюри в такой выгодной экспозиции, и переставит картины Леопольда в какой-нибудь угол. Леопольд отходит назад и смотрит, как выглядят его картины в главном зале. То, что они претерпят метаморфозу, было ясно заранее, но все же поразительно: если в мастерской они казались огромными (Леопольд еще никогда не писал таких больших полотен), то в просторном зале внезапно стали жалкими и маленькими. Жалкими… Леопольд резко поворачивается, чтобы больше не видеть своих картин, и чуть не наталкивается на кого-то. Это известный художник, который стоял за его спиной и разглядывал его работы. Леопольд неуклюже извиняется и идет к столу, чтобы тоже заполнить приемный лист, на миг оборачивается и видит, что художник все еще стоит перед его картинами. Доброе предзнаменование? Он не хочет думать об этом, записывает свои данные и спрашивает, когда заседание жюри. Сидящая за столом дама деловито отвечает: завтра в десять. «Значит, часа в два можно будет прийти за картинами?» — пытается пошутить он. Всем своим видом дама говорит: напрасно разыгрываете из себя циника. Но у Леопольда неотвязно стучит в голове — завтра можно прийти, завтра можно забрать…

Так он прогуливается по залам и разглядывает, кто что принес, авторов многих картин он узнает сразу по их работам, а иные имена читает в углу холста. Удивление его велико, когда он обнаруживает, что тот или иной художник написал картину в несвойственной ему манере. Художники меняются медленно, незаметно — это постоянное внутреннее совершенствование, которое понимаешь лишь на персональной выставке.

Работ скопилось здесь уже множество, а они все поступают и поступают. Это означает, что жюри будет строгим и безжалостно отвергнет менее удачные полотна и менее известных авторов… Последнее обстоятельство вызывает у Леопольда внезапную горечь, словно он уже попал в число отверженных; ему не хочется дольше оставаться в этих залах, и он быстро направляется к выходу. Времени до завтра еще предостаточно. Леопольда мучает неизвестность. Когда он выходит на залитую солнцем площадь, ему кажется, будто он видит там себя, понуро удаляющегося от Дома художника.

Улица кончается тремя вбитыми посреди дороги в землю белыми столбиками, преграждающими путь машинам, это весьма убедительные, но в то же время и достаточно нелепые столбики, поскольку дальше идет железнодорожная насыпь с крутым спуском, через которую все равно никто бы не проехал, Леопольд взбирается на насыпь, по которой уже давно не ходят составы; рельсы и шпалы выворочены, теперь здесь растут молодые березки и чахлая трава, однако исчезающее в перспективе направление позволяет угадать станции или расстояния, которые некогда соединяла дорога; Леопольд помнит то время — пыхтящий, ползущий как черепаха маленький паровоз, который словно через силу тянет три зеленых пассажирских вагона. В ту пору он не знал никого, кто бы ездил этим поездом, он не в силах вспомнить, виднелись ли вообще в окошках вагона пассажиры, и не может назвать точку, где должна была находиться конечная станция. Он взрослый человек, и у него есть воспоминания — нескончаемый ряд потускневших, а также ярких и четких воспоминаний, и этот поезд, который лет десять тому назад, а то и больше перестал функционировать, одно из них.

За железнодорожной насыпью — поросший соснами косогор, внизу сосны становятся меньше, словно превращаются в игрушечные, вдали белеют сотни напоминающих коробки игрушечных домиков и центр города с шпилями церквей, за которыми синеет море, сливаясь с синью неба. Леопольд останавливается, чтобы кинуть взгляд на горизонт, затем спускается по песчаному склону — сперва медленно, потом все быстрее, кажется, будто ноги сами несут его, внизу он спотыкается о корень сосны и едва удерживает равновесие; совсем близко дребезжит музыка, — под кустом, на расстеленном одеяле полураздетая супружеская пара уплетает бутерброды, играет радио, в солнечных лучах никелем сверкает антенна, на весенней зеленой траве валяются бутылки из-под пива.

Леопольд обходит стороной завтракающих супругов (а может, это вовсе и не супруги?), но мужчина замечает его и встает, можно подумать, что он хочет своим телом прикрыть полуобнаженную женщину. В одной руке он держит бутылку пива. «В такое время года неплохо бы отдыхать на Родосе», — вслух бормочет Леопольд. Он представляет себе эту парочку на пляже фешенебельного курорта, но против ожидания ему не смешно — в любой точке земного шара эти люди были бы точно такими же: пиво, орущий транзистор. В отдалении видны и другие загорающие меж редких, только еще начинающих зеленеть кустов, белизна человеческого тела кажется неуместной, даже среди летней зелени голый человек нечто чужеродное, быть может, только на прибрежном песке он сливается с пейзажем и становится частичкой природы.