Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

Франтишек такой же заморыш, как и я, и забота у него та же, что у меня, он тоже сыплет за окно крошки и даже бросает целые куски жира: его папа — мясник. Только Франтишек зазывает не аиста, а ворону, и наши мамы опасаются, как бы аист с вороной не перепутали окна.

Франтишек — молчун, он всегда молчит и беспрекословно подчиняется мне, наши мамы благосклонно относятся к этой тихой дружбе. Их устраивают наши странные игры. Мы неподвижно стоим друг против друга на одной ножке и в два голоса распеваем: «играй, играй, играюшки», «стирай, стирай, стираюшки», «вари, вари, наваривай» или «купи, купи покупочки». Это означает, что мы играем, стираем, стряпаем, покупаем; дальше наша фантазия не идет.

Нас обычно кормит его мама или моя, мы неохотно, без аппетита едим из одной мисочки и, когда взрослые не смотрят, выбрасываем еду через плечо. Иногда мы от скуки сдабриваем еду, посыпаем ее песком («сахар, сахар, сахарок») или толченым кирпичом («корица, корица, коричка»).

Но сейчас мы, зажмурив глаза — снежинки холодят веки, — ждем аиста или ворону, а так как им неохота летать в метель, мы сами начинаем махать крыльями.

Крылья у меня вдруг опускаются, я краснею под упорным, презрительным взглядом чьих-то глаз.

Франтишек мне нравится, но Пепика я люблю, восхищаюсь им, я пойду за ним хоть на край света, стоит ему только поманить меня пальчиком. У Пепика почти никогда не сходит с лица язвительная ухмылка. Франтишека он просто-напросто не замечает, но со мной сурово-ласков. Фантазия у него буйная, чего он только не придумает! Это вам не какие-нибудь дурацкие «играй, играй, играюшки!».

Вот он подсаживает меня на ограду городского сада, держит за руку, а я, дрожа от страха, что свалюсь ему на голову, все-таки мужественно перешагиваю через выбоины в кирпичной ограде. Он тащит меня к самым городским конюшням и качает на оглоблях брошенных телег, я умираю от страху и кричу от радости; он набирает для меня самой сладкой шелковицы и ехидно уверяет, что это, мол, гусеницы; я ору от ужаса, когда он сует мне за шиворот жуков; затаив дыхание, гляжу, как он бросает в канализационную решетку то мою пуговку, то шнурок от ботинок, то совочек или ключ, и радуюсь каждому всплеску. А до чего же здорово Пепик разрезает своим ножиком червяка надвое!

Словом, Пепик окружен тайной, на въедливые расспросы взрослых он лишь пожимает плечами и снисходительно усмехается. Но мне иногда доверительно сообщает, что к ним ночью опять нагрянули легавые. Я страшно завидую, что он их нисколечко не боится. И мне тоже охота поглядеть на них, на этих диковинных, косматых зверей с длинными мордами, хотя Пепику тогда придется крепко держать меня за руку, иначе я совсем перетрушу. Сам-то Пепик не трусит, он лишь ухмыляется, хохочет, его мама тоже постоянно смеется, все в ней смеется: румяные щеки, пестрый передничек, круглые плечи. Как весело выглядит их чисто выскобленный стол, начищенный до блеска цоколь печки, сверкающие окна и чистый пол, посыпанный песком.

Я слыхала, будто у них прячутся какие-то злодеи, но точно не знаю, что такое «злодей». Я никогда ничего не спрашиваю, и о некоторых вещах у меня свои собственные представления. Наверное, злодей — это маленький игривый зверек вроде кролика с веселой мордочкой, а легавые, несомненно, огромные псы, что понапрасну здесь рыщут.

Мама не запрещает мне дружить с Пепиком, но и не слишком радуется нашей дружбе, она сваливает на Пепика каждый мой синяк, каждую дырку на юбчонке, разбитую коленку или внезапный приступ рева.

«Она сдрейфила» или «она грохнулась», «она расквасила нос», «у нее слетела лента в канал», — объясняет Пепик со своей обычной усмешкой, и никому никогда не узнать, какова доля его участия в моих бедах. Видимо, этого не знаю и я сама.

И все-таки однажды, один-единственный раз, мне удалось увидеть, каков он на самом деле. В его глазах исчезла насмешка, на смену ей пришли удивление, а потом страх, ужас и даже страдание. Все началось как обычно, он потащил меня на пригорок к конюшням. Мороз притушил едкую вонь, и яркое солнце играло на оковке оглоблей.

«Попробуй лизни», — сказал Пепик, и я прижалась к металлу кончиком языка. Ощутив необычный, еще не изведанный ранее вкус, я спокойно наблюдала за Пепиком, а он побледнел, крикнул «дура» и кинулся меня отдирать. Это было трудно, холодный металл превратился в соль, я отплевывалась, покрывая снег алыми цветами, и наслаждалась искаженным горем и болью лицом моего друга.