Карел Конрад - Отбой!

Возвращаться домой можно было только мимо докторского дома, иного пути не было. Упорная мысль о возвращении и о скелете, который, может быть, оживет во тьме, была так сильна, что от нараставшего беспокойства мне становилось дурно. Мною владело странное волнение, подобное тому, какое я ощутил однажды, найдя в старой книге жуткую картинку: полунагие индейцы мучают прекрасную обнаженную белую женщину, привязав ее к столбу и приплясывая вокруг. Как она корчилась от боли! А грудь ее высоко вздымалась… Меня охватила тоска и какое-то смутное незнакомое волнение. Я выбежал во двор и расплакался, представляя себе белое тело жертвы и ее мучения…

Будет ли сегодня отдернута занавеска? Уже в пять часов я начинал упрашивать сестер идти домой, ссылаясь на голод или на головную боль. А к осени, когда солнышко поднималось уже не так высоко, как прежде, острее благоухала хвоя и осенними красками разукрашивались деревья, я рвался домой еще раньше, стараясь уйти из парка засветло.

Как странно выглядел длинный безлюдный Подебрадский проспект! Ветер со свистом и завыванием гулял вдоль домов. Мы шли по противоположной стороне. Мария советовала мне зажмурить глаза, когда мы будем проходить мимо докторского дома. Мы бегом мчались мимо него и открывали глаза только около почты — здания цвета сильно потертой замши.

— Был сегодня виден скелет? Был виден? Был?

— Нет! — уверяли сестры. — Нет!

В госпитальный парк они ходили с тайной надеждой узреть когда-нибудь баронессу Волдрицкую, божественной поступью выходящую из ателье.

Но однажды я так увлекся, что совсем позабыл о своих страхах. Мы уже собирались домой и, пройдя мимо павильона, свернули к городу, как вдруг заметили пару диких уток, плескавшихся в бассейне, и залюбовались ими. Самые красивые разноцветные черепки, которые я находил в полузасыпанной яме возле нашего сарая, не могли сравниться с восхитительным оперением селезня. Из-за кустов мы долго наблюдали пугливые движения уток. Какие красивые у них шеи, какая посадка головы, они — словно принцессы из заколдованного замка, превращенные в птиц.

Тем временем быстро стемнело. С ужасом убедившись в этом, я наотрез отказался идти домой через Подебрадский проспект. Все уговоры и угрозы были напрасны.

Сестры ухватили меня за руки. Я молча уперся ногами в землю. Некоторое время они тащили меня, бледного, с крепко зажмуренными глазами. Мое сопротивление скоро утомило девочек, и они объявили, что пойдут одни. Их притворный уход — в надежде, что я побегу за ними, — не сломил моего упорства. Я был уже почти вне себя и ничком кинулся на траву, охваченный страхом точно так же, как в тот раз, когда смотрел картинку с индейцами. Девочкам пришлось вернуться. Мы сделали огромный крюк через поля, удалившись от огней города, чтобы только не идти домой через Подебрадский проспект. У меня свело шею, я цепенел, не в силах обернуться.

Мы прошли тропинкой мимо одинокой часовенки, торчавшей во ржи, точно нарядная шапочка жнеца. Сюда позднее приходила молиться одна из моих теток и вымолила, говорят, у своей святой возвращение мужа с войны. Ощутив безопасность этой дороги, далекой от шкафа со скелетом, и уже заслышав впереди шум города, я совсем успокоился.

С тех пор я на всю жизнь возненавидел Подебрадский проспект. Даже когда я вырос и мог только стыдиться своих детских страхов, и еще позднее, когда уже понял внутреннюю связь страха перед скелетом с чувствами, вызванными изображением нагой жертвы, даже тогда этот проспект все еще был неприятен мне и подавлял меня, хотя, конечно, не так сильно. Я начал ходить в училище, и мне ежедневно приходилось видеть дом с фресками. Подходя к почте, где начинался Подебрадский проспект, я чувствовал слабый отзвук былых детских страхов. Он был как запах засохшего цветка из гербария — слабый, но еще ощутимый. Все отвращение и неприязнь, которые я испытывал к шкафу со скелетом, были теперь обращены на здание училища. Во мне возродились беспокойные и тревожные чувства. На каникулах я тщательно избегал не только эту улицу, но и соседний квартал, чтобы вид училища не портил мне радостного каникулярного настроения. Мне казалось, что ученики, которые живут невдалеке от училища или напротив, как сыновья доктора Пуркине, не знают настоящих каникул.

У доктора Пуркине было четверо сыновей — Отто, Эмануэль, Ян и Иржи. Иногда я видел их на прогулке с родителями. Все они были разного роста, соответственно возрасту; эта пропорция сохранилась и когда они выросли. Не изменилась и госпожа Пуркине, краснощекая дама в белом воротничке, похожая на аристократок с картин Гольбейна.