Карел Конрад - Отбой!

— А в чем дело?

— Я хочу подать ему прошение.

Возникло краткое препирательство. Эмануэль хотел вручить прошение только собственноручно. В разговоре с чиновником он тщательно взвешивал слова, стараясь говорить не вполне нормально и вместе с тем не проявлять преждевременно явных признаков помешательства. Это могло бы сразу навести на мысль о симуляции, а с симулянтами, как рассказывал еще Пепичек, разговор короткий: их «лечат» промыванием желудка, дабы отбить у них охоту притворяться.

Эмануэлю хотелось видеть, какое впечатление произведет его прошение на самого наместника, он не намерен был лишиться этого удовольствия, потому что гордился своим прошением и возлагал на него большие надежды. Скорее бы избавиться от военной формы и дворянского титула!

Разговаривая, Пуркине с трудом преодолевал овладевшее им оцепенение и буквально выдавливал из себя каждую фразу; слова казались ему каменьями: Пуркине удивлялся, как легко ворочает ими принимавший его чиновник.

Убедившись наконец, что ему не остается ничего другого, он вручил бумагу правителю канцелярии. Тот прочитал прошение и пристально посмотрел в бегающие глаза Эмануэля.

— Попрошу вас присесть, ваша милость, дво-ря-нин Пуркине.

Эмануэль протестующе покачал головой.

— …Придется минуту подождать, я поговорю по телефону с его высокопревосходительством.

Эмануэль сел. Ноги у него заметно дрожали. Еще поднимаясь по лестнице, он боялся, что потеряет сознание, и с трудом нашел в себе силы для спора с чиновником. Сейчас ему казалось, что он погружается в туман, в глазах рябило. (Видно, он все же воспользовался дедовским рецептом.)

Прошло минут пятнадцать. Пуркине дремал с открытыми глазами. Неожиданно его схватили две пары крепких рук. Вместо того чтобы звонить его высокопревосходительству, правитель канцелярии вызвал санитарную карету.

Санитары надели на Эмануэля смирительную рубашку. Посмеиваясь в глубине души, Пуркине дал себя увести, даже не порадовав сбежавшихся чиновников и барышень какой-нибудь буйной выходкой.

В отделении гарнизонного госпиталя для душевнобольных, подкрепившись едой и сном, Пуркине сдержанно и настойчиво протестовал против насилия.

— Я хотел только получить личный ответ господина наместника на мои восемь пунктов. Прошу вас отвести меня к нему. Почему вы мне чините препятствия? Меня направил к нему господин Каван, лоунский окружной начальник, — спокойно сказал Эмануэль гарнизонному врачу.

Потому ли, что случай был исключительный, или потому, что Пуркине деморализовал других больных разговорами о своем прошении, начальство поспешило освидетельствовать его физическое и моральное состояние.

Услышав имя Пуркине, врачи живо заинтересовались, они бегло осмотрели Эмануэля и даже не исследовали его зрачки, считая, что перед ними, как это в медицинской практике называется — «бесспорный случай».

Сам Гальбгубер, генеральный санитарный инспектор армии, одна из самых отвратительных фигур во всей Австрии, язвительно заявил консилиуму:

— Так, господа, кончается гениальность рода уже в третьем поколении! Знаете, что он писал отсюда какой-то девице? Просил ее прислать ему «Большой ботанический атлас» Поливки!

Через девять дней Эмануэль был уже дома с документами, в которых значилось, что он исключен из списков кадрового состава армии и передан под надзор городского врача для жительства в семье как тихий безвредный кретин. Городской врач был близким другом их дома.

Госпожа Пуркине отворила дверь, и Эмануэль кубарем вкатился в переднюю. Мамаша даже перепугалась: вместо «здравствуй, мама» этакая выходка!

Эмануэль закричал торжествующе:

— Я уволен из армии, мама! Навсегда! — и, почти не отвечая на вопросы домашних, начал срывать с себя военную форму.

Это опять испугало мамашу. В одном нижнем белье Эмануэль кинулся обнимать ее.

Его юмористическому повествованию не было конца. Какой это был очаровательный и неистощимый собеседник! Впрочем, он всегда и все делал с редкостной доскональностью, всякому делу, за которое он брался, Эмануэль отдавался всем существом — такая уж у него была натура. И все же в окружающем его мире Эмануэль в первую очередь воспринимал то, что имело хоть какое-нибудь, пусть самое отдаленное отношение к флоре, фауне или минералам. Мир был словно разделен для него на две части: естественные науки и все остальное, менее понятное и менее интересное.

И на сей раз сказалась эта его непроизвольная односторонность: о себе он говорил очень мало, почти ничего. Зато долго описывал своего соседа по палате умалишенных. Это был вольноопределяющийся, в прошлом студент философского факультета, юноша со склонностью к размышлениям на религиозные темы. На фронте он свихнулся, им овладела навязчивая идея — доказывать, что бога нет. Лежа рядом с Пуркине, он все время приставал к нему с разговорами, аргументируя примерами из естествознания.