Ольга Гладышева - Оползень

— Я не для вашего любопытства говорю. Оно мне безразлично… Вы Александра Николаевича обидчиком своим считаете, хотя это не так, не он ваш обидчик. Но пока вы обиду свою лелеете, копите ее и холите, обидчик-то ваш перед вами как бы и прав выходит, остерегаясь вас, хотя бы из чувства самосохранения. Тут уже равновесие получается. Но когда вы действительно простили, — подчеркнула она, — и к обидчику своему совсем с чистой душой пришли, служить ему даже стали, тут он перед вами беззащитен, а главное, перед совестью своей беззащитен, и никуда от ее кары ему не деться. Она его и сломит. Вот как по христианскому-то закону, если уж вы об этом начали.

— Ага, ага, — перебил ее Николай Венедиктович, от воодушевления брызгаясь. — Я простил, а он и рад, и не мучается! И я выхожу дураком!

«А кто ж вы есть еще?» — сказал ее взгляд.

— Я говорю о том случае, когда вы человеком обижены, а не предметом и не животным. Разве можно от неодушевленной вещи или от какой-нибудь козы, например, обиду иметь!

— Так кто же мой обидчик, по-вашему? — с тихой мстительной настойчивостью спросил он, глядя ей в глаза сверху.

— Тот, с кем вы ни посчитаться не можете, ни отпустить ему совсем.

— Кто?

— Неужели все не понимаете?

Она сделалась как бы и весела.

— Кто? Я спрашиваю!

— Гордость моя.

Как она это выговорила! Так говорят, когда всю жизнь слова ждут. А уж когда оно высказалось, больше и делать в жизни нечего — долг ее исполнен.

— Да-да-да-нда… — рассеянно и как бы разочарованно протянул он и вытер зачем-то пальцы платком. — Вот оно и выговорилось… А ведь догадывался, да, догадывался! Что сражаюсь с тенью какой-то, с качеством, так сказать, а не с явлением действительности. Это вы сильно нашли: с гордостью, не с презреньем даже… Презренье как-то ближе, предпочтительнее мне. Я к нему, знаете ли, привык и, можно сказать, сроднился. Я от всех только его и видал и платил, естественно, тем же. Выходит, теперь мне некому и нечего доказывать? Счетов мне никто не предъявляет?

— Никто и никаких! И никогда не предъявляли, заметьте. Вы изозлились на мир, воображая, что от вас всё каких-то долгов требуют… Гражданских, что ли, которые вы особенно ненавидите… А ужас ваш в том, что все одна иллюзия была, воображение кипело. Не понадобились вы ни стране, ни женщине, ни одному вообще человеку.

— Какая жестокость, боже мой, за что?!

Мезенцев старчески заплакал всем лицом без слез.

Евпраксия Ивановна отошла к шкафчику с лекарствами и принялась капать себе в рюмочку.

— Вы лжете!

Он закричал так, что она вздрогнула и пролила из рюмочки.

— Вы бы так хотели, но это не так! Был человек! Был, который любил и нуждался, был!!! Мать моя! Мама! А вот у вас — нету! У вас и ее не было! Вам вспомнить некого: ни глаз, ни рук, ни запаха! Вы подкидыш!

— Выпейте.

Она высокомерно подала ему рюмочку, которую он схватил и опрокинул себе в рот. Запах валерианы потек по веранде, мешаясь с томительным яблочным настоем.

— У нас, конечно, разговор такой, без извинений, пошел, — передохнув, сказал Мезенцев, — так дослушайте, чтобы уж и вы знали наконец. Вы мне про гордость свою объявили, ну, и у меня кое-что есть, о чем поведать. Может, мое-то унижение паче гордости еще будет!

…«Что должен чувствовать человек, навсегда покидая родину?» — все спрашивал себя Виктор Андреевич.

А ни черта он не чувствовал, кроме скуки и раздражения. Он бесцельно топтался по номеру, коротая последние часы перед отплытием. Коридорные уже выносили многочисленные чемоданы. Мезенцев стоял перед ним, спешащий, трусящий, но очень настойчивый.

— Зачем вам деньги? — Виктор Андреевич наконец насмешливо обратил на него внимание. — Теперь все будут бедные, равенство по-большевистски.

— Не с протянутой же рукой мне идти? Надо же как-то на первых порах… внедриться.

С искаженным лицом, с забытой на дрожащих губах улыбкой он все старался поймать взгляд Виктора Андреевича.

— А стоит ли внедряться-то? Вы что, мститель? — откровенно издевался тот.

— Н-нет… то есть да… Здесь, так сказать, чисто личное еще. Займусь чем-нибудь: у меня счеты с одним моим знакомым еще по Уралу, с небезызвестным вам Осколовым.

— Забавно, — рассеянно пробормотал между тем Виктор Андреевич.

— Речь, собственно, о его жене.

— Евпраксия Ивановна? Кася?

В памяти Виктора Андреевича смутно возникли запавшие нежные щеки, беспорядок пепельных волос… И этот засаленный в скитаниях человечек?.. Забавно!..