Да по острым камням, босиком по воде по студёной...
Пропылённый, обветренный, дымный, огнём опалённый —
Хоть какой, — доберись, добреди, доползи...
ПАРАШЮТЫ РВАНУЛИ И ПРИНЯЛИ ВЕС… [1] Авторство В.Высоцкого сомнительно.
Парашюты рванули и приняли вес,
И земля покачнулась едва,
А внизу — дивизия «Эдельвейс»
И «Мёртвая голова».
Автоматы выли, как суки в мороз,
Револьверы били в упор,
И мёртвое солнце на стропах берёз
Мешало вести разговор.
И сказал Господь тогда: «Гей, ключари,
Затворяйте ворота в ад!
Даю команду — от зари до зари
В рай пропускать десант.
Не время судить, кто праведник был,
Тот бой — посвященье в сан.
И есть ли на свете страшнее суды,
Чем, если попал в десант?»
И сказал Господь: «Да это ж Гришка летит,
Дорофеевский атаман,
Череп пробит, парашют прошит,
В крови его автомат.
Он грешниц любил, и они его,
И грешником был он сам.
Но где же найдёшь ты святого того,
Чтобы пошёл в десант?»
Он славно пожил и пал у реки,
Уронил на землю висок;
А звёзды гасли, как угольки,
И падали на песок.
Ожиданье длилось, а проводы были недолги,
Пожелали друзья: «В добрый путь, чтобы всё без помех»,
И четыре страны предо мной расстелили дороги,
И четыре границы шлагбаумы подняли вверх.
Тени голых берез добровольно легли под колёса,
Залоснилось шоссе и штыком заострилось вдали,
Вечный смертник — комар разбивался у самого носа,
Превращая стекло лобовое в картину Дали.
И сумбурные мысли, лениво стучавшие в темя,
Всколыхнулись во мне, ну попробуй-ка, останови,
И в машину ко мне постучалось военное время,
Я впустил это время, замешанное на крови.
И сейчас же в кабину глаза из бинтов заглянули
И спросили: «Куда ты? На Запад? Вертайся назад!»
Я ответить не мог: по обшивке царапнули пули.
Я услышал: «Ложись! Берегись! Проскочили! Бомбят!»
И исчезло шоссе, мой единственный верный форватер,
Только елей стволы без обрубленных минами крон,
Бестелесый поток обтекал не спеша радиатор,
Я за сутки пути не продвинулся ни на микрон.
Я уснул за рулём. Я давно разомлел до зевоты.
Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть?
Вдруг в машине моей я увидел сержанта пехоты.
«Ишь, трофейная пакость,— сказал он,— удобно сидеть».
Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски.
Он опять умилился: «Откуда такое в войну?
Я, браток,— говорит,— восемь дней, как позавтракал в
Ну, спасибо, езжай! Будет время, опять загляну...» Минске.
Он ушёл на Восток со своим поредевшим отрядом.
Снова мирное время в кабину вошло сквозь броню.
Это время глядело единственной женщиной рядом.
И она мне сказала: «Устал? Отдохни — я сменю».
Всё в порядке. На месте. Мы едем к границе. Нас двое.
Тридцать лет отделяет от только что виденных встреч.
Вот забегали щётки, отмыли стекло лобовое.
Мы увидели знаки, что призваны предостеречь.
Кроме редких ухабов, ничто на войну не похоже.
Только лес молодой да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка полоснули морозом по коже,
Остриями — по-мирному — кверху, а не накренясь.
Здесь, на трассе прямой, мне, не знавшему пуль, показалось,
Что и я где-то здесь довоёвывал невдалеке.
Потому для меня и шоссе, словно штык, заострялось,
И лохмотия свастик болтались на этом штыке.
Мы без этих колёс, словно птицы без крыл.
Пуще зелья нас приворожила
Пара сот лошадиных сил
И, наверно, нечистая сила.
Говорят, все конечные пункты Земли
Нам маячат большими деньгами.
Километры длиною в рубли,
Говорят, остаются за нами.
Хлестнёт по душам нам конечный пункт,
Моторы глушим и плашмя на грунт.
Пусть говорят — мы за рулём
За длинным гонимся рублём,
Да, это тоже, но суть не в том.
Нам то тракты прямые, то петли шоссе.
Эх, ещё бы чуток шофёров нам!
Но надеюсь, что выдержат все —
Не сойдут на участке неровном.
Но я скатом клянусь — тех, кого мы возьмём
На два рейса на нашу галеру,—
Живо в божеский вид приведём
И, понятно, в шофёрскую веру.
И нам, трёхосным, тяжёлым на подъём,
И в переносном, и в смысле прямом,
Обычно надо позарез,
И вечно времени в обрез!
Оно понятно — далёкий рейс.
В дальнем рейсе сиденье — то стол, то лежак.
А напарник считается братом.
Просыпаемся на виражах,
На том свете почти, правым скатом.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу