Александр Мелихов - Тризна

А в свое время наступила и осень, и Олег увидел с горы меж темными пятнами елей сияющие золотые коридоры, и – щедрой рукой по золоту – удары красным, и хотелось со счастливыми слезами, смеясь и захлебываясь, благодарить кого-то…

Пруды были полны до краев, как блюдца с чаем.

В них отражалась золотая-презолотая осень. Казалось, отражение было даже прекраснее, – закон искусства: красота мира видится ярче, отразившись в душе художника, всегда волнуемой какими-то страстями (кстати, и отражения – необыкновенно отчетливые, отчетливее самих деревьев – по краям были размыты рябью).

Олег неохотно усмехнулся своей высокопарности и всмотрелся в ближайший клен – золотой, подрумяненный багрянцем. Россыпью красных склеротических пятнышек на оранжевом он напоминал апельсин – но была в нем и зелень. Предзакатное солнце просвечивало листья насквозь, и они сияли как светофоры – красным, желтым, зеленым огнем.

И снова боль вошла под ложечку, что вся эта красота скоро снова исчезнет, а он всего-то второй раз за осень смотрит на нее по-настоящему. Кажется, можно было бы и примириться с гибелью этого великолепия, если знать, что ты вобрал его сколько возможно. А то отщипываешь от него самый малюсенький краешек – иначе ведь нашлись бы у тебя когда-нибудь слова для этого, чтобы ты и сам почувствовал: да, вот теперь они достойны того, о чем говорят. Тогда бы ты и близко не подпустил такой пустоты, как «красота» или «великолепие».

И все же давно его душа так не раскрывалась миру.

Он шел вдоль ручья, вытекающего из пруда через железную трубу, перед которой пузырьки заранее вытягивались, чтоб легче проскользнуть. Навстречу шли трое. Начинало темнеть, и он только вблизи разглядел их как следует. Один, необыкновенно худой и темный, непрестанно подергивался и крутил головой, словно вычерчивал носом восьмерку за восьмеркой. Другой шагал, с прометеевской гордостью вскинув к небу лицо, сведенное жуткой усмешкой над собственной надменностью. Он не мог двигать шеей и поэтому страдальчески косил, чтобы видеть дорогу. Он весь был скрученный, словно туго отжатая простыня, и неестественно длинные пальцы были сплетены друг с другом, как в электрическом шнуре. У третьего в рассеянно открытом рту лучами расходились как попало натыканные пугающе редкие зубы. Правая нога у него заканчивалась каким-то ортопедическим копытом и подламывалась в колене внутрь, когда он на нее ступал, и весь он тогда подламывался в ту же сторону.

Невольно напрягшись, Олег разминулся с ними и не без облегчения увидел шедших навстречу кротких старушек в светленьких платочках, похожих на фоне березок на какую-то рекламу для интуристов.

– Простите, этой дорогой можно пройти к станции? – спросил Олег.

Старушки, не глянув в его сторону, прошли мимо, тихие, как тени. Он почувствовал, как по лицу нарзаном побежали мурашки.

Показался покорно бредущий старик в длиннейшем черном пальто. Лицо его было белым как известка – промытой старческой белизной.

– Простите, я так выйду к станции? – спросил Олег, стараясь говорить спокойно и очень вежливо.

– Да, да, – покорно закивал старик, – идите прямо, а потом через поле и…

Он закашлялся, пытаясь договорить в каждую паузу между приступами, но не успевал. Но и тут он не сердился, а, покорно моргая, весь багровый, дожидался, пока уймется кашель.

– Я понял, спасибо, – поспешно сказал Олег, и старик, продолжая надрывно бухать, покорно побрел дальше, навстречу своей недалекой смерти. Из кармана его пальто покорно кивала Олегу половинка бублика.

Олега буквально скорчило от жалости. Да как же мы можем, как нам не стыдно жить, когда на свете бывает такое?!

– Но я-то за что должен мучиться?! – вдруг с отчаянием ударил он ногой по подвернувшейся консервной банке.

Вспомнилось, сколько беззаботных минут отравила ему проклятая жалость, а минут этих и самому ему отпущено не бог знает сколько! Со злостью и состраданием – частично уже к себе – он зашагал дальше, растравляя себя тем, что вот теперь он не воспринимает ни меркнущего золота деревьев, ни уже померкшей воды нового пруда.

Он вышел к зданию современной архитектуры с элегантно изогнутым фасадом. Здание было похоже на солидный НИИ – до третьего этажа по фасаду размахнулось мозаичное панно: упрощенно-мужественный профиль, с прометеевской гордостью вскинутый к небу, в которое уносилась стройная ракета. Плакат у входа издали выглядел не менее оптимистично – красным по белому: