Александр Мелихов - Тризна

Я и вижу, и даже обоняю вместе с тобой. Химический завод. Ужасный запах. Четырехрядовое шоссе. Американец живет в машине и с машиной.

Я и просыпаюсь рядом с тобой в типичном американском мотеле – чисто, удобно, неуютно. Зато с высоты город-гигант торжественен и величественен, и мы вместе ощущаем гордость за то, что все это сделано человеком. А промышленные окраины и пригороды Нью-Йорка, беспорядочно и безобразно нагроможденные, раскрашенные, украшенные по-американски, как придется, надписями, цифрами, – это пугающе, отталкивающе красиво!

Национальное у американцев, считаешь ты, связано не с культурой, а с гражданскими правами – это гордость за равные права и возможности. Гордятся, так сказать, общественным строем. При этом общение твердо регламентированное, в гостях сидят, как правило, не позднее десяти, нет нашего беспорядочного застолья с бесконечными разговорами. На все самое главное времени и не хватает.

И с какой нежностью вспоминала ты чисто московские вечера, когда почти не рассчитывается и не подсчитывается, сколько народу пришло, когда не смотрят на часы и говорят, говорят, покуда есть о чем говорить и хочется быть вместе. И как верно ты заметила, что понять что-то в чужой стране можно только тогда, когда от нее зависишь. Когда тебе от нее некуда деться. А если тебя где-то ждет и стол, и дом, ты только наблюдатель, сколько бы ты ни повидал.

Может быть, именно поэтому здесь ты научилась не отворачиваться от жестоких сцен в кино. И даже почувствовала в себе липкий ужас, желание смотреть еще и еще. И этот род влечения, припечатала ты себя, самое растлевающее в них.

«Есть одна страшная вещь, коренящаяся в самой глубине протестантского мировоззрения: избранность в земных делах и земной успех есть свидетельство избранности Богом, а неуспех – заслуженное наказание».

Да, жестоко. Но эта жестокость исключает ведь и жалость к себе, требует требовать прежде всего с себя, а это и есть то самое мужество, которое так восхищало тебя в певцах мусорных баков. Но ты слишком добрая и хорошая девочка, чтобы это принять в жизни, а не в искусстве. Ты даже называешь грязным свое тайное желание, чтобы в авиационной катастрофе вместо тебя погиб кто-то другой. И вместе с тем мысли о смерти наполняют тебя чувством спокойной боли, приятия неизбежности – как это и было у первых творцов красоты по-американски. И ты с завистью видишь, что у американцев нет нашей надрывной привязанности друг к другу. А я все с тем же изумлением и все с теми же слезами на глазах в стотысячный раз перечитываю твое грандиозное стихотворение, включенное кем-то в твою посмертную книгу.

Я не желаю умереть во сне,

или в наркозе, или без сознанья.

Уйти, как провалиться в душный снег, —

без памяти, без голоса, без знака.

Не надо мне поблажки забытья,

ни снисхождения, ни облегченья.

Не скрою – я всегда страшусь мученья,

но более страшусь незнанья я.

Дай, Господи, мне мужества посметь,

дай страшную, трагическую радость, —

зови, как хочешь – карой иль наградой, —

в сознаньи полном честно встретить смерть.

Я не хочу лететь в конце пути,

словно слепец, не видящий ступеней,

смешно и жалко. Только постепенно

уверенно хочу по ним сойти.

Хочу узнать, кто производит вычет

меня из мира. Что там – тьма иль свет,

хочу следить все грани, все различья

меж тем, что было жизнь, и тем, что будет смерть.

И, может быть, в минуты расставанья,

В слабеющем дыханьи бытия —

И цель, и боль, и смысл существованья

с последним вздохом распознаю я.

Я преклоняюсь перед твоею высотой, но всем сердцем уповаю, что Господь, в которого я не верю, отказал в его просьбе прелестному ребенку, просящему о том, о чем он не имеет ни малейшего представления. Я уже много лет пытаюсь внушить себе, что ты умерла без мук – во сне, в наркозе или без сознанья, – иначе бы я не мог жить.

В моей любви к тебе есть и еще одна утешительная сторона: я никогда не видел тебя живой.

По всему бескрайнему пересохшему болоту там-сям валялись окоченевшие дохлые коровы всеми четырьмя копытами вверх, на них изливались большие фиолетовые кляксы, тут же съедавшие их, подобно кислоте. И, проснувшись, Олег первым делом подумал: а какие же, интересно, сны видел Обломов?

«Вот и про Обломова мы, оказывается, ничего не знали… И как прожила свою жизнь Галка, я тоже понятия не имею.