Александр Мелихов - Тризна

Но даже и это было бы еще с полгоря, если бы публика всего только не верила, что американская жизнь способна порождать настоящих художников, – в тысячу раз хуже была ее уверенность, что в американской жизни невозможно отыскать красоту.

А поскольку ни один человек и ни один народ не может обойтись без красоты, то неизбежно рано или поздно должно было произойти разделение на почвенников и западников, то бишь восточников, убежденных, что вся культура идет с востока – из феодально-передовой Европы, а демократически-отсталой Америке следует лишь смиренно учиться и много о себе не воображать. И можно только удивляться, что бунт начался так поздно.

Мы живем на задворках – так и будем писать задворки, возгласили бунтари: туда, туда, смиренней, ниже, наш герой был, есть и будет прекрасен – это правда, а правды нет там, где чисто и светло! Бунт против ханжеской Академии, уволившей знаменитого художника за работу с обнаженными натурщиками, окончательно сблизил этих американских парней с русскими передвижниками, но в отличие от русских собратьев они искали в низах не трогательной забитости, а подлинности. Пусть грязь и жестокость, зато правда! Мы не лощеные европейцы, чтобы гнаться за наружным лоском, нам подавай корявую правду! И мы вглядываемся в изнанку жизни не для того, чтобы скорбеть или ненавидеть, а для того, чтобы принимать – и, да, мы достаточно для этого сильны! – воспевать! Нам ли смиренно просить: помоги мне, молить о гимне, об оратории? Мы сами творцы в горящем гимне – шуме фабрики и лаборатории.

Впрочем, звонкий пафос им был так же чужд, как и покаяние за какие-то чужие грехи. Это-то и отличало их от русских передвижников – они шли в народ, не испытывая чувства вины перед ним, не ощущая ни малейшего желания кого-то разжалобить или обличить его горькой судьбиной: они не считали народ слабым, нуждающимся в руководстве, – они сами были народом.

А вот у их русских собратьев пребывал в большом авторитете писатель, главным даром которого была изумительная отзывчивость на чужую боль, с него и писали не раз то Христа, то еще какого-нибудь страдальца за всех труждающихся и обремененных. Он-то и решился изобразить разделение на жрецов красоты и рабов доброты в предельно обнаженном виде: два подающих надежды художника, один из которых хочет писать радующие глаз и душу пейзажики, а другой мечтает ужаснуть прилизанную равнодушную толпу зрелищем измученного чернорабочего, скорчившегося в чугунном котле, принужденного удерживать раскаленные заклепки, по которым снаружи бьют молотом, разбивая ему грудь и барабанные перепонки. В итоге любитель прекрасного едет на четыре года в Европу совершенствоваться за казенный счет, а невольник совести уходит в учительскую семинарию, чтобы учить грамоте деревенских детей, хотя и не очень понятно, как это может изменить технологию клепки. Но наши праведники исповедовали иной принцип: не можешь помочь другому – повреди себе. Певец боли и закончил полетом в лестничный пролет. Рок и на этот раз над ним посмеялся: его нога застряла между печью и перилами, но удар головой о стену решил дело – на третий день пришло избавление.

Американские передвижники не позволили совести убить радость, а значит и жизнь, и в этом тоже сказался их демократический дух. О каком народовластии может идти речь, если сам народ нуждается в руководстве и опеке? Демократический дух исключает сострадание к народу – могущество не может вызывать сострадание. Но Демократия с большой буквы, верили они, невозможна без человека с большой буквы, и этого Человека они искали всюду – в соседях и родне, в измочаленных бродягах и потрепанных уличных тетках общего пользования, в неграх, индейцах и эскимосах они угадывали так и не убитых людей мечты и силы. Да, им приходится несладко, но они выживают и не впадают в отчаяние там, где утонченные аристократишки передохли бы за три дня. Бары, баржи, биржи, рожи… Грузчики, возчики, машины и машинисты, элеваторы и домны, пакгаузы и пожарные лестницы, горы угля и кирпича, уличные толпы в теснинах бесконечных зданий, детишки, кошки и домишки под линялыми флагами и гюйсами сохнущего белья – под дождем, под снегом, в отблесках фонарей, заменивших солнце… Нам, сиволапым провинциалам, не пристал европейский лоск, нам пристала сила, сила цвета и мазка. Ибо величию жизни пристало бесстрашие изображения.

А сила и бесстрашие и есть красота. Наши предки низвели на землю Бога, а мы низведем на землю Красоту!