Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Давно стоит.

Феония не отвечала, продолжала возиться у печи.

– Мам, заморозится фашист. Может, прогоню?.. Пошто стоит?

– Жрать захотел, – сердито пояснила Феония, разливая пойло по ведрам.

Сумерки опускались на деревню.

Феония выглянула в окно. Ганс по-прежнему стоял у вереи, постукивая нога об ногу, грелся. Но видно было, что зверски замерз.

Феония показалась на высоком, двухъярусном крыльце с поломанными перилами.

– Живой ишшо? Чего тебе?

Ганс пожал плечами и ничего не ответил.

– Ну заходи уж… Ком!

Ганс не заставил себя ждать. Подойдя к крыльцу, долго и старательно оббивал от снега валенки, пошел вслед за Феонией. Увидев освещенную лучиной поветь, кажущуюся необъятной, с лестницами, ведущими вниз, на хозяйственный крытый двор, где все еще копошились куры, Ганс не смог удержаться от своего любимого возгласа:

– Колоссаль!

– Проходи, колоссаль!

Кешка скрылся на полатях и оттуда, из-за занавески, злобно, как волчонок, посматривал на гостя. Ганс по-дружески подмигнул ему, и Кешка тут же исчез.

Феония набросала на деревянное блюдо скворчащие оладьи, поставила на стол туесок с брусникой, налила из самовара кружку чая.

– Ешь!

Подумав, она положила на стол еще кусок сала. Ганс в один миг отправил его в рот, закусил оладьей. Руки у него были сбитые, в ссадинах и мозолях, что не ускользнуло от взгляда Феонии. Большие сильные руки. Феония не без участия посмотрела на них.

Чай он пытался пить по-русски, из блюдечка, держа его на пальцах, и при этом украдкой оглядывал нехитрое убранство северного дома.

Как дорогие цветы, он понюхал оставшиеся на блюде оладьи и тоже, одним махом, отправил их в рот.

– Ну, попил-поел?

– Данкешен, фрау Теони!

– Ишь ты, имя мое знаешь! – Она неожиданно взяла Ганса за сбитые пальцы, потянула в сторону. Немец счастливо заулыбался.

Хозяйка подвела его к большой, аляповато раскрашенной фотографии на стене, полузавешенной льняными вышитыми полотенцами. Раздвинула полотенца. На снимке рядом с молоденькой Феонией – алые щеки, пунцовые губы, черные волосы (постарался городской ретушер!) – Ганс увидел усатого, длиннолицего парня, красивого и сильного.

– Муж! Понял? Ферштейн?

– Манн, – закивал головой Ганс. – Карашо!

– «Карашо»… Убили его. Два года как, – Феония показала, как нажимают на курок и ткнула пальцем в Ганса. – Может, ты его и убил! Ты!

Ганс все понял.

– Нихт «ты». Их нихт шиссен. Их не есть фронтзольдат. Меканикер. Флюгцойг! – взволнованно заговорил он и показал руками, как летают самолеты, даже зажужжал. – Меканикер! Их нет пу-пу! Нихт шиссен!

Он говорил торопливо, прикладывал ладонь к сердцу, словно в клятве.

– Все вы теперь не стреляли. Все теперь механики… Нихт, нихт… Значит, бонбой убил! – еще более осерчала Феония. – Ты! Кто к самолетам бонбы цеплял?

Ганс разразился длинной речью, пытаясь объясниться. «Нихт бомбардирен… Траспорт флюгцойг…» – прорывались более или менее понятные слова.

– Ну да! Как в плен попали, все вы не виноваты… Ну ладно! Поел? И пошел вон! – она подала Гансу шапку и указала на дверь.

Растерянный Ганс выскочил на улицу, побежал к овину.

У немцев и впрямь был отдых. Бруно, лежа на соломе, пиликал на губной гармошке. На веревке сушилось простиранное белье. В печи ярко горел огонь.

На двухъярусных нарах тоже дремали пленные. В дальнем закутке, на отшибе, в конвойной части, поставили самодельную кровать и для Анохина. Закутавшись с головой в шинель, он спал.

Ганс подбежал к своему месту, стал рыться в соломе. Извлек какой-то пакетик и опрометью бросился на улицу.

У ворот Феониии он не задержался, а торопливо взлетел на крыльцо, постучал.

– Ну что тебе опять? – деревенская красавица держала в руке ухват.

Но Ганс, не обращая внимания на приподнятый ухват, развернул пакетик и показал Феонии фотографию. Мятую, с обломанными уголками, побывавшую в переделках. На ней – сам Ганс в костюмчике с галстуком, молодая тощая женщина с накруткой на голове по моде конца тридцатых годов, с ними мальчик и девочка лет пяти-шести. Все они – в садике, за ними крытый черепицей добротный дом. Цветут деревья, то ли вишни, то ли абрикосы. Семья счастлива и довольна жизнью.

– Дас ист Ганс! – тыкал корявым пальцем в свое изображение немец. – Унд майне фамилие… Семи я… Майне фрау Лизхен… киндер… Отто унд Лоренхен. Майне хауз…

– Так мне чего, заплакать от радости, чо ли? – жестко спросила Феония. – Вот и сидел бы себе в своей Германии! Жил-то, гляжу, не в бедности. Чужого прихватить захотелось?