Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Стучали колеса, скрипел вагон.

Чумаченко рассматривал расстеленную на ящике-столе карту. Долго рассматривал, затем перевернул лист. Покачал головой. Похоже, что в картах он не очень разбирался, но перед своими подчиненными ему было приятно выглядеть занятым.

Анохин лежал с открытыми глазами. Он был весь погружен в свои думы. Очевидно, невеселые. За брезентом слышался невнятный немецкий говор.

– Глинище, – сам с собою рассуждал Чумаченко. – С чего так назвали? Глины у них, что ли, навалом?

– Налей, – попросил Анохин, не поворачивая головы.

– Так НЗ же…

– Ну, отщипни чуток от НЗ.

Чумаченко, отвернувшись, налил спирта из фляжки в кружку. Анохин, привстав, выпил. Конвоиры посмотрели на него, втянув ноздрями спиртовый запах.

– Товарищу лейтенанту после госпиталю для поправки, – пояснил старшина и, предварительно обтерев рукавом, протянул Анохину огурец.

– Что еще за Глинище? – хрустя огурцом, спросил Анохин.

– Да вот, – Чумаченко ткнул прокуренным пальцем в карту. – Нам в этих Глинищах выгружаться. А деревушка, где строить, Полумгла – вона где!

Анохин присел на своих нарах, стал разглядывать карту.

– До этой Полумглы еще ого-го! – Он измерил расстояние пальцами, как циркулем.

– И чего бы им в Глинищах эту самую вышку не строить, – задумчиво сказал Чумаченко. – И «железка» здесь, и тайги хватит. Все под рукой.

– Может, место низкое. Для вышки, я так понимаю, высотка нужна.

– Высотка! Высотки всем нужны. Вона какие бои за эти высотки! А дойти туда как? Вы поглядите, Емельян Прокофьич, в окно.

Анохин увидел: за окном летела белая снежная крупка. Он поднялся, подошел к окну, подтянулся. Пороша густо покрыла землю, четко выделив тропы и дороги…

Темнело быстро: словно кто-то там, наверху, одну за другой гасил свечи.

– К зиме едем, Емельян Прокофьич, – продолжил Чумаченко. – А вещевое довольствие у нас – хуже некуда. Продуктовое тоже… И шанцевый инструмент – слезы. Как справимся? А ответственности-то мильон и маленькая тележка!

Анохин нахмурился.

– Чего ж раньше молчал? Когда грузились.

– А откуда вы знаете, что молчал? – возразил Чумаченко. – Я все начальство на ноги поднял. Жизни им не давал. Чуть до Батюка не дошел. А что толку, когда на складах почти ничего нет.

Анохин отвернулся к стенке теплушки, замолчал. А Чумаченко продолжил:

– Но вообще-то не впадайте в унынию, Емельян Прокофьич. Вот и на Днепрогэсе поначалу было почти так. Приехали, а там голый берег и речка водопадом гремит. Страшно! Но приспособились. И пилы достали, и топоры – и пошло-поехало… Большинство, честно скажу, даже в столовку не ходили. Невест себе нашли, пообженились. Временно, конечно… А вы-то хоть женаты, Емельян Прокофьич?

Анохин промолчал. Ему уже начинал надоедать словоохотливый старшина. Но и уходить в себя, оставаться наедине с болью и невеселыми мыслями было тошно.

А за брезентом, словно за каменной стеной, разгородившей два мира, текла своя жизнь. Немец-повар ложкой отмерял пшено, считая, шевелил губами. Сыпал пшено в установленный на «буржуйке» казан. Затем стал туда же крошить кусочки комбижира от желтого брикета.

Добровольные помощники – Ганс и Петер – подкладывали в печку дрова, подливали в казан воду. Рослый крепкий Ганс сохранил некоторую искорку любопытства в глазах и, несмотря на свою тяжеловесность, был быстр в движениях. Под стать ему был неторопливый и рассудительный Петер. Ростом пониже, но поплечистее, в мирной жизни он, судя по всему, был крестьянином или батраком, привычным к физическому труду. Не потерялся он и в плену. Еще несколько немцев грели руки у буржуйки. И пока закипал кандер, они о чем-то разговаривали, спорили. Скорее всего, пытались понять, куда их везут, что их ждет впереди?

Анохин слышал их возбужденные голоса, но только изредка угадывал некоторые слова, еще со школы оставшиеся на дне памяти, но они никак не объединялись в какую-то связную мысль.

Лишь инженер-полковник Бульбах не вмешивался в разговор своих солдат. Он нервно ходил взад-вперед по узкому проходу между нарами. Даже здесь, в плену, на грани голодной и холодной смерти Бульбах осознавал, что здесь он старший по званию и отмечен благородным происхождением. Иногда он косил глазом на отгороженный брезентом командирский закуток. Ему хотелось увидеть этого молоденького советского лейтенанта, расспросить его о цели и смысле их поездки. Но из-за выгородки лейтенант еще ни разу не вышел, а разговаривать с конвойными Бульбах не решался. Да и что они могли знать, обыкновенные солдаты?