Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Немцы ежились под ветром. Поправляли пилотки, фуражки, укутывали шеи драными шарфиками, оглядываясь вокруг, не зная и не понимая, куда и зачем их доставили.

Немецкий полковник, долговязый, изможденный, непохожий на строевика, кадрового, наскоро всех подравнял и повернулся, вытягивая руки, лицом к «начальству». По сторонам этого строя встали конвоиры, по фронтовым понятиям старики, и молоденький очкарик-радист.

Анохин равнодушно наблюдал за этим действом, полагая, что и вагоны, и пленные, и конвоиры – все это никак к нему не относится.

Но сержант-конвоир, придерживая карабин, побежал именно к ним и, вытягиваясь перед бравым Чумаченко, приложил ладонь к шапке… но вовремя заметил свою ошибку. Его сбил с панталыку офицерский «прикид» Чумаченко: пистолет, шинелька доброго сукна, офицерский ремень, хромовые сапоги. И усы, конечно.

– Товарищ лейтенант! – обратился сержант уже к Анохину. – Спецстройбригада в составе двадцати семи человек… в ваше распоряжение… – Он усмотрел за полой распахнутой шинели Золотую звезду и осекся.

– Эт-то кто? – с негодованием, даже с ужасом глядя на немцев, спросил Анохин.

– Так немцы – двадцать человек, да конвойные, товарищ Герой Совет…

– Какие еще немцы?

– «Наши» немцы… Стройбригада…

– Немцы?..

Сержант не понял причины остервенения младшего лейтенанта. Лицо этого немолодого конвойного служаки выражало испуг. Что он сказал не так?

– Ну, пленные, – попытался пояснить он. – Обыкновенные «фрицы». Аллес капут!..

Анохин не стал ничего больше слушать. Он бросился вон от этого строя. Почти бегом в сторону вокзала. Морщась от боли и стуча палкой о дощатый настил.

– Куда же вы, това… – ничего не понимающий Чумаченко тоже замер с открытым ртом, потому что Анохин, не оборачиваясь, вприпрыжку уходил все дальше по дощатому настилу.

Полковник Бульбах презрительно усмехнулся. Он уже немного изучил русских. Они непредсказуемы. Сначала совершают поступок, потом думают. Пленные переглядывались. Их тоже пугала любая неожиданность.

Анохин не пришел, а прибежал в комендатуру. Резко распахнул дверь и встал на пороге знакомого кабинета. Лицо его исказилось от боли и негодования.

– Согласен! – почти закричал он удивленно вскинувшему глаза майору. – Согласен на штрафбат! На трибунал!..

– Можно. Я похлопочу, – спокойно сказал майор.

– Это же гитлеровцы, товарищ майор!

– Это – пленные.

– Какая разница! Я даже их запах на дух не переношу! Сколь они у меня друзей переторкали! – взмолился Анохин. – Осерчаю, не дай бог! Как тогда?

– Тогда, бесспорно, трибунал. А сейчас?

– Что «сейчас»? – не понял Анохин.

– Вызывать комендантский взвод?

– Зачем?

– Сдадите свою амуницию. Вместе со Звездой. И, для начала, на гауптвахту. Пока я буду оформлять дело в трибунал.

– Ну а если без комендантского взвода? Если как-то по-хорошему? Ну не переношу я их!

– По-хорошему? – ласково спросил майор и вдруг остервенело закричал: – Кру-гом!.. Ша-гом марш!

Не ожидавший от майора вспышки такого гнева, Анохин развернулся по-уставному, неловко зацепив левой ногой правую. Едва не взвыл от боли. Зашагал…

А майор добавил вдогонку:

– Это армия, а не детский сад! Хочу – не хочу, переношу – не переношу!.. – и покачал головой. Хорошо, что капитана не было. Он бы позлорадствовал.

Трясся и кряхтел старенький вагон-теплушка. На устланных соломой двухэтажных нарах спали пленные. Кое-кто из-за тесноты спал и под нарами, где тоже толстым слоем была настелена солома. Маленькие, под самым потолком, окошки были забраны колючей проволокой, в одно из них выведена труба печки-буржуйки.

Часть вагона, примерно треть – для охраны, – была выгорожена брезентом, натянутым между стойками. Полог брезента откидывался и служил дверью. Здесь было чуть просторнее, топилась своя буржуйка и на нарах лежали матрасы, а не солома. Из ящиков с инструментами и со всяким крепежным железом был сооружен стол, над ним покачивался подвешенный на проволоке фонарь «летучая мышь». На другом ящике, в уголке, стояла кое-какая посуда, котелки, кружки, лежали буханки хлеба, нож, ложки.

Свободные от дежурства охранники спали, с головой укрывшись одеялами. На своих нарах худой радист-очкарик Комаров возился со старенькой трофейной рацией «телефункен». Антенна протянулась к окошку, штырь был выставлен наружу через уголок отбитого стекла. На движения руки Комарова рация отзывалась жалобным писком и треском.