Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Гляди-ка, – сказал один из похоронщиков, мягко, по-белорусски выговаривая букву «г».

Перевернули Анохина, он слабо застонал, но в сознание не пришел.

– Та… помирает, – сказал второй. – Перекурим?

Белорусы добры и милосердны. И службу знают.

– Давай-давай, бярись, – сказал первый напарнику. – Ничаво! Из лесочка вынясем, санитарам передадим. Авось не преставится…

Анохин открыл глаза и увидел над собой штопаный брезент просторной палатки. Нога болела нестерпимо. Разговор доносился глухо, как из-за стены. Но левым ухом младший лейтенант услышал скрипучий и резкий голос капитана Мастырина:

– Ногу ему отрезать не дам. Я вам тогда голову отрежу. Не торопитесь, эскулапы! Вдумчиво!.. Это ж совсем еще пацан, а уже Герой Советского Союза, ясно? Рокоссовский подписал!.. Как ему потом жить без ноги?

Анохину было все равно: отрежут или не отрежут ногу, подписал Рокоссовский бумагу или нет, Герой он или не Герой. Он снова потерял сознание.

– Ты, Мастырин, вышел бы отсюда, – сказал начальник медсанбата одноглазому капитану.

– Я – в халате.

– Вот в халате и выйди. Давно ли сам у меня лежал?.. – И майор рявкнул так, что вздрогнула и со звном выронила какой-то блестящий хирургический инструмент медсестра: – Удались!

Мастырин криво, одной щекой, не изуродованной шрамом, усмехнулся и вышел. Понял: ногу парню будут спасать.

У палатки он увидел, что число раненых на носилках, доставленных с передовой, переправленных через реку, за эти десять минут значительно выросло. Было много тяжелых. Наступление разгоралось…

Мастырин присел на землю, закурил. Но услышал, как в палатке, подставив руки под струю воды, которую лила из кувшина медсестра, майор пробурчал:

– На Звезду бумагу Рокоссовский подписать может. А вот на гангрену… На нее один Господь подписывает. Подпишет – и все. Отпилят ножку по самые они… Если успеют. Так хоть колено спасли бы…

– Эт точно, – отозвался хирург, весь заляпанный кровью.

Господь не подписал. Напичканный пантопоном и другими препаратами, Анохин плохо соображал, что с ним делают и куда везут. Сначала на грузовике, потом на поезде. Не знал, что совершил путешествие длинной в тысячу километров и очутился в небольшом старинном городке на Верхней Волге. Из лета перебрался в раннюю осень.

В специализированном хирургическом госпитале, где занимались конечностями, ему сделали две операции. Говорили, предстоит еще одна, последняя. Нога уже сгибалась в колене, двигалась стопа. Но, глядя на располосованную голень, на обтянувшую кости желтую от йода кожу, Анохин только вздыхал.

– Не кручинься, паря. Кости починили, а мясо нарастет, – утешали его сердобольные санитарки.

А когда оно нарастет? Первый Белорусский уже был под Варшавой. Подумать только! Во-он куда махнул Константин Константинович! А он, Анохин, здесь, в унылой палате, в сером коридоре, прыгает на костылях, словно подбитая ворона… Скорее бы это мясо наросло! И даже то, что сняли очередной гипс, что заезжий генерал вручил Звездочку, его не утешало. Обмыли, конечно, высокую награду. Поздравили врачи. Но он согласился бы, если б такое было возможно, обменять свою Звездочку на здоровую ногу – и обратно на фронт…

В палате сменился второй состав. Гимнастерку с наградами он отдал сестре-хозяйке на ответственное хранение. Не хотел лишних расспросов. В горле сидела эта переправа, эти фрицы с карабинами, охотнички на безоружных.

Слух постепенно к нему вернулся полностью. Эх, вот тогда бы ему чуткие уши! Не напоролись бы, как дурни, на поющих немцев. От переживаний, от боли, от невозможности ничего изменить Анохин просыпался среди ночи. Случалось, медсестры наливали ему мензурку-другую. Ему такой дозы хватало. Снова впадал в сон и через час-два опять видел раскрытые рты беззвучно поющих фашистов. Вскакивал. Случалось, задевал правую ногу, глушил в себе крик.

Он обжил подоконник в коридоре, застолбил местечко на краю. Подолгу с завистью глядел на выздоравливающих, которые ковыляли по дорожкам госпитального сквера без костылей и без палок. Счастливцы!..

И замечал, как с каждым днем все больше желтели на деревьях листья, как их мягкий шепот менялся на жесткий металлический шелест. «Как у венков на кладбище»…

Госпитальную скуку развеивала кинопередвижка, которая с постоянной регулярностью раз в неделю привозила не самые свежие «Новости дня» или очередные сатирические выпуски про Антошу Рыбкина или Швейка, которые проявляли чудеса храбрости в борьбе с Гитлером. Гитлера уморительно изображал сам Мартинсон. Кинопередвижку ждали почти так же, как писем из дому.