Евгений Суворов - Голос [сборник]

— Мы теперь все на цыган похожи, — невесело засмеялась Нина Сиротина. — Вот хоть бы меня взять: живу там, а вижу себя все время здесь!

— Тело — там, а душа — здесь, — уточнила Еленка. — Жили, горя не знали, так нет — надо… чтоб лучше было! Кому лучше-то? Вот вы мне, бабы, объясните, может, я и вправду отсталая какая?

В этих ее словах, как она их сказала, как посмотрела на меня, был упрек — и я виноват в том, что рассыпалась деревня. Я рад был ее упреку: значит, не совсем махнули на меня рукой, значит, своим считают, и значит, думалось мне, Еленка всыплет мне, долго таиться не будет. Даже оттого, что я подумал об этом, мне легче стало — женщины сразу же сделались ближе, роднее, как будто я с ними и не расставался. Найдется, за что мне всыпать — ох найдется! — но вот сидим, говорим, смотрим друг на друга, и ни одна не трогает меня, даже как будто рады, что хоть вот сейчас приехал, не забыл. И я полюбил их еще больше. Они как-то по-особенному взглядывали на меня: может, хотели представить, увидеть себя на моем месте и как бы они тогда жили… Не-е-ет, не нравилась им моя жизнь: она им и вовсе казалась цыганской!

Еленка опять уставилась на меня красными от бессонницы глазами, словно требовала объяснения: кто распорядился убрать деревню, кому пожаловаться? Но я молчал: мне было интереснее их слушать. Да и что я мог сказать? Всю кашу им приходилось расхлебывать, я-то оказывался в стороне…

— Для нас стараются, а мы, дуры, не понимаем! — не то в шутку, не то всерьез сказала Еленка.

Все разговоры теперь сводились к одному: скоро не будет деревни.

— Ниче, бабы, — в первую очередь себя утешала Нина, — будем проведывать деревню — за черемшой приезжать, за ягодами, за грибами… Подумаешь, пять километров!

Еленка не согласилась:

— Пока туда да обратно едешь, уже набрала бы. То ли дело было: не надо трястись на мотоцикле, трактор гонять с тележкой… Идешь к лесу, он навстречу ветками машет, как будто дождаться тебя не может! И-и-и — ни грибов, ни ягод не надо, так и подмывает побежать к нему, скорее в нем оказаться! Мне другой раз кажется: шла бы по Первой, по Второй или по Третьей дороге всю жизнь!

— Там таких дорог нету, — Нина Сиротина вздохнула. Там — это значит на центральной усадьбе колхоза. — Ни реки, ни ручейка, ни лужка.

— Хорошо вам, — сделала неожиданное заключение молчавшая до этого Галя Котова. — Уедете и видеть не будете. Как будто так и надо, издалека-то. А как нам?

— Будем привыкать, — сказала Нина. — Больше ничего не остается.

— Как это не остается? — снова встрепенулась было притихшая Еленка. — Брошу все и уеду на край света! Вот увидите, девчата.

— Где он, край света? — спросила Галя.

— Знаю где.

— Ты бы, Еленка, не хвасталась, — укорила ее Нина. — Знаешь же, что никуда не уедешь: будешь бежать домой впереди поезда!

Бабы представили Еленку, бегущую впереди поезда, и засмеялись. Еленка тоже засмеялась, но не очень весело — подружек поддержала.

Лариса принесла закуску — с иркутского рынка огурцы, красные помидоры, копченую колбасу — и, что выглядело уж совсем по-праздничному, каждой женщине дала по яблоку. Яблоко с сохранившимися двумя листочками — Еленке. Еленкино лицо засветилось, как у девочки, но горечи, засевшей глубоко в сердце, эта маленькая радость не смогла победить. Она еще больше расстроилась.

— Зря принесла закуску… Нам чтоб погорчее было! Ничего нам не надо, кроме вот этого красенького яблока с листочками… Пусть дома лежит на столе, я буду смотреть на него с дочкой…

— Да твоя Ирка его сразу съест!

— Нет, она сначала листочки оборвет. — Еленка стрельнула хитрющим глазом на Галю и Нину, сразу же оттаявших и от первой рюмки, и от Ларисиной приветливости. — Вы на мое яблоко не зарьтесь, — довольным голосом проговорила Еленка и на всякий случай спрятала яблоко в кармашек коротенькой шерстяной кофточки.

И уже перед самым уходом добродушная Нина Сиротина укорила Еленку:

— Ты че это, подружка, когда шли сюда, заикнулась и не рассказала?

— А у тебя языка нету?

— Да я не умею.

— А че тут уметь — рассказывай.

— Ты видела, тебе и рассказывать.

— Мне так мне, — согласилась Еленка. — Я никого не боюсь. Ну, значит, плакала-плакала, выла-выла Шура Петрова, что деревни нашей не будет, а потом перестала. Ну, думаем, слава богу, проплакалась. Ведь и нам не легко было: ложишься вечером — она воет; утром чуть свет встаешь — а она еще не перестала, да так дико, не знаю бы, куда сбежала. А станешь с ней говорить, еще тошнее. А потом тихо стало. Поехала я с Иришкой вечером на Булыки — картошка у меня кончилась. Пшеница на Ильинке, сами видели, колос к колосу! Собирались не сегодня завтра из нашей бригады комбайн посылать. А вижу — кто-то жнет вручную! Вечером поле нетронутое было, а утром с Иришкой возвращаемся — на Ильинке, возле самого леса, снопы стоят. Думаю, сон мне снится! Серпами уж сколько лет, как перестали жать. Теперь-то, наверно, и серпа ни у кого не найдешь. «Иришка, — говорю, — это суслоны стоят, что ли?» — «Какие, — говорит, — суслоны?» А я у нее спрашиваю: «Сноп к снопу приставлен?» — «Да, приставлен». — «А ты, — говорю, — не обманываешь?» — «А ты что, — отвечает Иришка, — не видишь?» — «Вижу, — говорю, — но глазам своим не верю…» Кто-то ночью пшеницу серпом жнет и снопы ставит. Страшно мне стало… А Иришка глядит на снопы, составленные в суслоны, и радуется. Соскочила с телеги, подбежала к суслону, внутрь заглядывает: кажется ей, что кто-то там спрятался. Мне от этого еще страшнее стало… «Ну их, — говорю, — снопы эти, поехали». А Иришка мне: «Почему ты не хочешь подойти к суслонам?» Слово ей это понравилось… «Боюсь», — отвечаю. Иришка к другому суслону подбежала. Ей весело, не понимает еще, а у меня мурашки по спине. Что, думаю, за колдовство? На вторую ночь и на третью опять кто-то до самого леса суслонов наставил… Да, главное, тайком. Навроде как нечистая сила колхозу помогает… «Покараулить бы надо», — говорю я бригадиру. А он смеется: «Зачем караулить? Какая нам разница, кто жнет. Лишь бы поскорее убрать!» — «Да ну, — говорю, — тебя». И правда, бабы, мне не до шуток было. А саму так и тянет ночью посмотреть: кто жнет? Да идти одна боюсь… И вот что удивительно: жнет кто-то ночью, а на земле — ни одного колоска!