Евгений Суворов - Голос [сборник]

— За что?.. — только и сумел сказать он.

Ударив раз, Игнат уже не мог сдержаться и после каждого взмаха уздой приговаривал:

— Вот тебе за пшеницу, за то, что не ночевал дома, за Совку, что отпустил, за сегодняшний букетик…

Федя не убегал от отца, не защищался, а ждал, когда тот образумится.

Шабалок с Шабалчихой, покачивая головами, смотрели, что вытворяет Игнат. Из избы высыпали бабы.

Совка, будто с неба слетела, оказалась между Игнатом и Федей. Корольчиха повисла на Игнатовой руке.

Старик настолько был уверен в своей правоте, что смотрел, кому бы еще всыпать. Тут ему и двинула кулаком между лопаток Корольчиха.

И он остановился. По-хозяйски, излишне старательно, повесил узду на старое место.

— Вот бы кого на фронт! — запоздало выкрикнула Шабалчиха. — А то с бабами воюет!

— С меня везде толк, — похвалился Игнат.

— Бригадирское ли это дело — уздой махать? — крикнула Корольчиха, готовая еще раз стукнуть Игната: такой день, а он скандал затеял!

— Некогда сейчас свадьбы справлять, — неловко оправдался Игнат.

Бабы шум подняли:

— На это всегда время найдется!

— Нам не в первый раз: мы и свадьбу справим, и сена накосим!

— Ишь командир выискался! Разве можно так делать?!

— Война, можно, — защищался Игнат.

— Ты на войну не сваливай! Ты перестань самоуправством заниматься!

— Поговори у меня, — пригрозил дед, — и тебе достанется… Платье заголю…

Раздался хохот.

— Ты че, дед? Кто нам запретит повеселиться маленько?!

— Я.

Над ним снова засмеялись.

— Ну, дает Игнат!

Старик растерянно оглядывался, отыскивая глазами Федю. Но его у сарая уже не было. Игнат понял, что лишку дал: не надо было накидываться на сына. И пререкаться с бабами — пустое дело. Его длинные, голубовато-пепельные волосы спутались, усы обвисли, и только подстриженная борода воинственно топорщилась.

«Зря не надел крестов. Ведь просила же Аграфена. Как знала… При них я бы вел себя аккуратнее — не налетел бы на Федю…»

Он боялся встретиться глазами с Аграфеной, но ее в толпе не было.

«Со стыда ушла домой… А Федя, наверно, к лейтенанту убежал… Прости меня, господи, не хотел!» — молча взмолился Игнат.

Бабы понимали: старик и сам не рад неизвестно откуда взявшейся свирепости, перестали шуметь, да и не до Игната им, если разобраться, — свадьбу справлять надо. А со стариком у них еще будет время поговорить — никуда он от них не денется! Они Федю жалели…

Игнат увидел Корольчиху, выходившую из сеней со стаканом, и смотрел теперь только на нее.

— Держи стакан! — приказала Корольчиха.

— Что здесь? — осторожно спросил Игнат. Вода ему была ни к чему.

— Пей, не спрашивай.

Игнат, в отчаянии махнув рукой — мол, теперь ничего не исправишь, — жадно начал пить из стакана. Он чему-то удивился, медленно обвел всех глазами, будто старался запомнить каждого, кто видел, как он затеял драку в чужой ограде, и, может, от стыда, а может, от водки — ему вдруг стало жарко. Уши его сделались фиолетовыми, похожими на петушиный гребень. Он отдал стакан Корольчихе, поправил на себе поясок с разноцветными кистями, широко расставил руки, как будто после всего, что набедокурил, собирался пуститься в пляс.

Ребятишки наблюдали за действиями Игната с высокого, недоступного для взрослых маленького сарайчика. Напоминая своей недоверчивостью веселую воробьиную стаю, они сидели на самой верхотуре, готовые при малейшей опасности скатиться по крыше в огород, где их мгновенно скроют заросли крапивы, конопли и подсолнухов.

Все ждали, что будет дальше.

— Сивый ты, щербатый пес, — сказала откуда-то появившаяся Аграфена. — Кого больше любил, того и опозорил на всю деревню. Разве он тебе простит?.. Да никогда в жизни!

Игнат и такими словами Аграфены остался доволен: все-таки подошла, сказала. Хуже, если бы не стала разговаривать, тогда бы тяжельше было…

Игнат нисколько не сомневался, что его за такое поведение надо выгнать из ограды, а ему стакан водки подали, чтобы, значит, пришел в себя… Под руки взяли Игната, в дом ведут, за стол, как будто боятся, что убежит… Провинился — и ему же еще внимание!

— Ах вы, бабоньки мои!.. — слезливо выкрикнул начавший хмелеть Игнат. В его все слабее повторявшемся выкрике «Ах вы, бабоньки мои!..» слышалось сожаление о своем поступке, восхищение бабоньками: все-то они, горемычные, понимают, все могут. Он наперед знал, что ничего ему не будет, но эта безнаказанность на какой-то миг сделала его не крепче, а слабее, и он, переступив высокий порог корольковского дома, потонул в шуме, возгласах, в переборах начинавшей играть гармони.