Элена Ферранте - Незнакомая дочь

Возможно, сама того не замечая, а возможно, просто не выдержав, Нина, резко встряхнув и попытавшись привести ребенка в чувство, вдруг грубо прошипела на диалекте:

– Прекрати немедленно, перестань, чтобы я больше этого не слышала. Ты поняла? Не желаю тебя больше слышать, надоели мне твои капризы!

И изо всех сил дернула девочку за подол, но этот резкий рывок явно предназначался не платью, а ребенку у нее на руках. Нина тут же смутилась, перешла на литературный итальянский, поморщившись и словно осуждая себя, и произнесла с нажимом, обращаясь ко мне:

– Извините, не знаю, что и делать, я совершенно измучена. Отец уехал, и теперь она все время со мной.

Розария со вздохом забрала у нее из рук ребенка, взволнованно бормоча: “Иди к тете”. На этот раз Элена, как ни странно, не оказала сопротивления, а тут же уступила и даже обняла тетку за шею. Ею руководила обида на мать, уверенность, что другая женщина, бездетная, но ожидающая ребенка, – а дети очень любят еще не родившихся малышей и несколько меньше – новорожденных, – окажется более ласковой, прижмет ее к толстой груди, посадит на круглый живот, словно на сиденье, и защитит от возможных вспышек гнева скверной матери – той, что не сумела позаботиться о кукле и потеряла ее. Она с преувеличенной радостью пошла на руки к Розарии, и в этом крылся коварный намек: тетя лучше, чем ты, мама, тетя гораздо лучше, и если ты будешь так со мной обращаться, то я навсегда уйду к ней и не буду тебя любить.

– Вот так, иди к тете, дай мне немного отдохнуть, – проговорила Нина с гримасой разочарования. На верхней губе у нее блестели капельки пота. Она повернулась ко мне: – Иногда никаких сил уже нет.

– Мне это знакомо, – ответила я, давая понять, что я на ее стороне.

Но Розария вмешалась, пробормотала, обнимая девочку:

– Чего мы только не переживаем из-за них! – и осыпала Элену звучными поцелуями, повторяя охрипшим от нежности голосом: – Красавица моя! Красавица моя!

Ей не терпелось присоединиться к нам, матерям. Она считала, что ждала слишком долго, а потому к нынешнему времени вполне подготовилась к этой роли. И решила немедленно продемонстрировать нам, особенно мне, что сумеет успокоить Элену лучше, чем невестка. Она поставила девочку на пол и сказала:

– Будь умницей! Покажи маме и синьоре Леде, какая ты хорошая девочка!

Девочка молча стояла рядом с теткой и с отчаянным выражением лица сосала большой палец. Розария спросила меня:

– А ваши дочери? Как они вели себя, когда были маленькими, такими же, как наше золотко?

Я чувствовала непреодолимое желание смутить ее, наказать, обмануть, а потому ответила:

– Я мало что помню, можно сказать, почти ничего.

– Не может быть! Дети не забываются.

Я помолчала, а потом тихо проговорила:

– Я ушла от них. Бросила, когда старшей было шесть, а младшей четыре.

– Что вы говорите? И с кем же они росли?

– С отцом.

– И вы их больше не видели? – Я забрала их обратно спустя три года. – Как все это ужасно! Но почему?

Я покачала головой, как будто не зная, что ответить, и сказала: – Я очень устала.

Затем я повернулась к Нине, которая смотрела на меня так, словно увидела впервые. – Иногда, чтобы не умереть, нужно убежать.

Я улыбнулась ей, потом кивнула Элене: – Не покупай ничего, забудь о других куклах, они тебе не нужны. Твоя кукла найдется. Доброго дня!

Я кивнула мужу Розарии, который, как мне показалось, вновь надел маску злодея, и вышла из магазина.

Я тогда очень сильно на себя разозлилась. Я никогда не заговаривала о том периоде моей жизни даже с сестрами, даже с самой собой. Несколько раз пыталась завести разговор с Бьянкой и Мартой, то с обеими вместе, то с каждой по отдельности, но они слушали меня молча и рассеянно, заявляли, что ничего не помнят, и тут же меняли тему. Только мой бывший муж перед отъездом в Канаду однажды выплеснул на меня свои жалобы и обиды, но, будучи человеком умным и чувствительным, устыдился этого низкого выпада, замял неприятный разговор и больше к нему не возвращался. Тем более непонятно, почему я рассказала об этом малознакомым, совершенно чужим мне людям, которые никогда не сумели бы понять мои мотивы, а сейчас наверняка перемывают мне кости. До чего противно, никогда себе этого не прощу: я чувствовала себя преступницей, выкуренной из своего убежища.

Я кружила по площади, пытаясь успокоиться, но воспоминание о произнесенных мною словах, о выражении лица и осуждающей интонации Розарии, о блеске в глазах Нины мешало мне и еще больше подогревало досаду на саму себя. Напрасно я уговаривала себя, что совершенно не важно, кто эти женщины, что после отпуска я их, вероятнее всего, больше не увижу. Я понимала, что буду только рада, если их суровый приговор поможет свести до минимума общение с Розарией, но ведь он испортит и мои отношения с Ниной. Она быстро, словно испугавшись, отвела глаза, но не выпустила меня из поля зрения: ее взгляд отступил, как будто искал какую-то далекую точку в глубине зрачков, откуда можно было бы смотреть на меня без опаски. Ей нужно было срочно дистанцироваться от меня, и это причинило мне боль.