Элена Ферранте - Незнакомая дочь

А у Флоринды она была. Однажды в дождливую погоду они с Мартой пришли после школы к нам домой, и я увидела, как они топают по коридору в гостиную прямо в тяжелых уличных ботинках, оставляя на полу лужицы воды и пятна грязи… а потом идут в кухню, хватают печенье и, ожесточенно разорвав упаковку, грызут его, осыпая все вокруг крошками… И я почувствовала отвращение к этой юной раскрепощенной красотке. Я сказала ей: “Флоринда, ты дома тоже так себя ведешь? Сейчас ты, моя милая, все тут подметешь и вымоешь, и не уйдешь, пока не закончишь”. Девчонка решила, что я шучу, но я принесла ей швабру, ведро и тряпку, и выражение лица у меня, судя по всему, было такое зверское, что она только пролепетала: “Марта тоже пачкала пол”. Марта попыталась вступиться и поддакнула: “Это правда, мам!” Но я, должно быть, так грозно отчеканила свое приказание, что обе разом смолкли. Флоринда аккуратно подмела и вымыла пол.

Моя дочь стояла и смотрела на нее. Потом закрылась в своей комнате и несколько дней со мной не разговаривала. Она не такая, как Бьянка, она уязвимая, стоит мне повысить голос, сразу уступает, сдается без боя. Флоринда постепенно исчезла из ее жизни, а когда я изредка спрашивала, как у подруги дела, дочка бормотала что-то невнятное и пожимала плечами.

Но не исчезли мои тревоги. Я смотрела на дочерей, когда они были чем-нибудь поглощены, чувствуя к ним поочередно то симпатию, то антипатию. Иногда Бьянка вызывала у меня крайне неприятные чувства, и мне было горько от этого. Потом я обнаружила, что ее любят, что у нее много подруг и друзей и что только у меня, ее матери, она вызывает раздражение, и испытала раскаяние. Мне не нравилось ее сдавленное хихиканье. Мне не нравилась ее мания требовать для себя больше, чем другие: например, за столом она получала больше еды, чем остальные, но не потому, что была голодна, а потому, что хотела быть уверенной, что ее никто не обделил и не надул. Мне не нравилось, что она, даже зная, что неправа, упрямо молчит и не желает признавать свои ошибки.

“Ты сама такая”, – заявил мне муж. Может, это правда, и неприязнь, которую я испытываю к Бьянке, – это отражение неприязни, которую я испытывала к себе. А может, и нет, потому что это было бы слишком просто, а на самом деле все очень запутанно. Когда я видела в дочерях те качества, которые, как я полагала, они позаимствовали от меня, я чувствовала, что что-то пошло не так. У меня сложилось впечатление, что они не знают, как правильно их использовать, что воплотившаяся в детях часть меня оказалась привита неудачно – не прижилась и превратилась в пародию. Я злилась, мне было стыдно.

На самом деле, если подумать, в моих дочерях мне больше всего нравилось то, что казалось мне странным. Я чувствовала, что больше всего мне по душе были черты, унаследованные ими от отца, хотя наш брак закончился довольно бурно. Или те черты, что достались им от предков, о которых я ничего не знала. Или же черты, существование которых можно было объяснить причудливой фантазией случая, соединившего человеческие организмы. В общем, чем большую близость с ними я ощущала, тем меньше мне хотелось брать на себя ответственность за их внешность. Но эта странная близость возникала редко. Они упорно навязывали мне свои трудности, печали и конфликты, это продолжалось бесконечно, и я злилась и испытывала чувство вины. Я всегда была в определенном смысле причиной и выпускным клапаном их бед. Они упрекали меня в том, что я либо молчу, либо кричу. Обвиняли в том, что я слишком неравномерно распределила между ними не только черты своей внешности, но и то самое необъяснимое излучение, о котором мы задумываемся слишком поздно. Это жар тела, который опьяняет, как крепкий коктейль. Чуть слышная интонация голоса. Едва заметный жест, нежный трепет век, полуулыбка. Походка, слегка опущенное левое плечо, изящное движение руки. Неуловимая комбинация еле различимых движений, которая делает Бьянку соблазнительной, а Марту нет, или наоборот, или в результате заставляет их быть слишком чопорными и страдать. Или ненавидеть меня, потому что им кажется, будто мать сама решает, как ей одарить своих детей, еще когда баюкает их в живой колыбели своего чрева.

По словам дочерей, я вела себя жестоко уже тогда, когда носила их. Я относилась к одной как к дочери, а к другой как к падчерице. Бьянке я подарила большую грудь, а Марте дала мальчишескую фигуру. Она не знает, что это тоже красиво, носит бюстгальтеры со вкладками, и этот обман для нее унизителен. Я страдаю оттого, что страдает она. В юности у меня была большая грудь, а после рождения Марты она куда-то подевалась. “Ты отдала все самое лучшее Бьянке, – твердит Марта, – а мне оставила самое худшее”. Такая уж она, Марта: защищается, считая себя обманутой.