Инга Кузнецова - Промежуток

– Нашего. – Носки прячутся, костюм встает. – И корректней было бы сказать: афроамериканцем. Будь толерантен – разве это не либеральная ценность? – в голосе издевка, костюм пританцовывает.

Человек прячет руку в карман и снова сжимает меня в кулаке. Жадными пальцами человекорка ощупывает неровности фрагмента своего тела и отрывает от себя маленький кусочек. И снова распадается на меня и его. Никому не больно. Но я боюсь за него.

– Скажем так. Меня убедили, что при определенных условиях ты можешь написать идеальный текст, – шевелит усами одуряющий голос.

– Кто?

– Он был не один.

– Кто бы это ни был, я не стану этого делать. Для вас у меня ничего нет.

– Ты напишешь.

– Вы лишили нас всего. Воздуха, совести, книг. Вы бросили меня сюда, отобрав последний лист бумаги.

– Все вернется, когда ты примешь наше предложение.

Я чувствую, как голодный человек борется с тошнотой.

– Отставьте меня в покое. Я мертв – это же ваша версия.

– Ну что ты как маленький, в самом деле? Скоро начнешь работать – тогда и почувствуешь, что живешь. Не об этом ли толкует ваша кухня? А все эти авторские амбиции – вот это действительно ни к чему.

– Каковы условия сделки?

Неожиданный и требовательный вопрос.

– Не льсти себя надеждой, это не сделка. Это рабство, – и носки смеются, даже с каким-то обескураживающим добродушием.

Странно звучит эта стеклянная музыка – в комнате, обитой рыхло-серой тщетой, гасящей громкие звуки. Кирпичная кладка обнажена только в спальном углу. Смеху не от чего оттолкнуться, и все же он дрожит, звенит и перекатывается.

– Я требую прекратить убийства поэтов.

– Это воля народа, тут мы уже ничего не сделаем.

– Мерзкий лжец.

Тараканьи туфли сейчас потеряют терпение.

– Не порть себе карму, Виктор Петрович.

– Я не стану работать на вас.

– У тебя нет выбора.

– Выбор есть даже здесь.

– Ничего не получится. Рекомендую согласиться сегодня.

– Не заставите.

– Это если пытать. Может быть. Но мы поступим иначе.

Пауза.

– Мы привезем Ингу.

Мой человек вздрагивает.

– Поселим вас наверху, обеспечим (разумеется, подконтрольную) культурную жизнь, обеспечим всем необходимым. Пожизненно. Разумеется, ты будешь существовать под другим именем, с измененным лицом – но ни в чем не нуждаясь. Твоя работа на благо государства станет смыслом твоей жизни.

– Нет.

– Это больше не обсуждается. Даю тебе для обдумывания ровно сутки. Потом мы приходим с заданием. Ключевыми словами мы тебя обеспечим.

Я слышу горькую и усталую усмешку моего человека:

– Вы даже не догадываетесь о том, что стихи, да и литература вообще пишутся не словами.

Костюм насмешливо задерживается в дверях:

– И чем же?

– Сквозняками из неназываемого. Промежутками. Я о подлинниках. Поэтому у вас ничего не получится.

– А вот этой мистики давай не надо, Ветлугин. Помни, что работа – это жизнь.

В твоем случае это следует понимать буквально.

Костюм исчез. Дверь захлопывается. Человек вынимает меня из кармана и с удивлением смотрит на мое коричневое, черствое и замусоленное тело. Глаза его сухи.

Бегство – это что-то необратимое. Бегущий не может остановиться. Он бежит из того места, где его ожидает опасность, бежит, как фишка по игровому полю «настолки», и оказывается в другом месте-кружке, где его подстерегает иная опасность. Человек срывается с места в карьер и падает в карьер, вырытый давно и забытый, припорошенный снегом или засыпанный мучительно-яркими листьями кленов, склонившихся над этой мини-бездной. Земля круглая, все бессмысленно – куда бежать?

Воображаемых и реальных преступников еще не научились отправлять в открытый космос. Дать им минимальный шанс на выживание – все еще роскошь, дело ста сорока четырехтысячное. И откуда вы знаете, что они будут биться за выживание? Может быть, там это станет так неважно, что проступит нечто иное? Может быть, это иное – огромное, как медленно остывающая звезда – автоматически поддержит наше существование, и нам уже не надо будет беспокоиться ни о чем?

– Я разогрел овощи, – послышалось с кухни. Нержавеющая ложка звякнула о тарелку.

Склоняюсь над раковиной. Алые цветы неопределимой формы распускаются из круглых сердцевин, стремительно – у них свой ритм, – потом все медленней. Струйка холодной воды смывает все. Похоже на рисунки песком. Все исчезает очень быстро, как все исчезает.