Инга Кузнецова - Промежуток

Но куда же делась эта бумага? Странное стихотворение о партии мертвых, о молчании, которое сейчас, безусловно, честней. Мое ненаписанное стихотворение, которое я, как ни силюсь, не могу вспомнить! Бросающее вызов, бросающее навзничь, отбрасывающее свет на Оруэлла и Замятина, на Хаксли и Сорокина. Опрокидывающее слишком долго возводимую границу между грубым ужасом дня и воздухом поэзии, которую я когда-то любил.

А может быть, это они подшутили надо мной? Ветлугин-выскочка и Княжев-тюфяк? (Не, Княжев не мог – слабо ему, да и зачистка группы тогда, кажется, уже прошла.) Неужели все это точно рассчитанная издевка надо мной, искусная литературная мистификация? Голова раскалывается. Придется идти к Степнову, чтоб выписал антидепрессанты. Говорят, эффективней – нового поколения. Говорят, это сразу решает все проблемы. Главное, чтоб снимали тревожность и останавливали внутренний диалог. И плевать на побочку.

Я больше не могу. Этот мальчик и этот вызов. Мне надо найти его, подмять, взять в оборот. Я поглощу его незаметно (ни слова об этом). Каков соблазн! Мое измученное самолюбие изгибается, превращается в петлю. Нельзя, чтобы кто-то понял тайную сторону этого учительства. Думаю, что всякого учительства. Ревность, зависть, зависимость, священный трепет. Как страшно, и тянет дать этому волю. Заставить себя закрыть этот файл в голове! Но все равно глухой и потрескивающий голос звучит, точно вдалеке. Слов не разобрать.

Начался обыск (я читал о подобном в книгах, выброшенных на помойку, и не сразу, но догадался о том, что происходит, подглядывая за движущимися фигурами сквозь стекло, мутное от тумана – с этой – и ужаса – с той – стороны), и мне стало ясно, что человеческих прав его лишили заранее, где-то за тридевять дворов, за зубчатой стеной, за которую наши обычно не летают, да и я за ней был лишь однажды. Его лишили всех прав – и даже, возможно, права смотреть на облака. И связи с теми, кого он знал, за зубчатой стеной, куда его повезут (если сразу не убьют), у него, конечно, не будет. И тогда я подумал, что смогу взять на себя эту связь. Открыть ее заново. Когда мы с Пестрым были птенцами, родители нам рассказывали легенды о голубиной почте. О том, что в давние времена люди действительно нуждались в нас. До изобретения интернета, до самолетов и поездов. В каком-то смысле мы и были их авиасообщением. А когда стали не нужны, отношения сошли на нет, и люди, не понимая нас, только и замечали, что голубиный помёт, отпуская по нашему адресу куда более дурно пахнущие слова. Родители говорили: люди когда-то ценили и уважали нас. Будем справедливы, будем помнить об этом.

Ясно, почему мы перестали летать за зубчатую стену: там придумывают массовые кампании стрельбы то по воробьям, то по голубям. Но человеческие чиновники не догадываются, что за месяцы существования с людьми бок о бок каждая уважающая себя птица овладевает их языком, многие из нас – языком человеческой масскультуры. Некоторые идут и дальше.

Во всяком случае, брошенные у метро газетенки мы читаем. Мы научились приспосабливаться к выходкам людей. Да, нас интересуют не только крошки насущные.

Стрельба по голубям. В городе накоплено столько оружия, что неудивительно, что люди хотят пускать его в ход. А так как они не подозревают о существовании развитого птичьего сознания, то и упражняются на нас. Любить людей трудно. Трудней, чем кого бы то ни было. И все же они братья наши большие. Мы все вылупились из той же крупицы земли, из которой выросло и первое растение. Перворастение, ставшее мировым древом. И все мы на нем сидим. В каком-то смысле все мы птицы. В каком-то смысле все мы люди – особенно когда несправедливы.

Нет, быть человеком я никогда не хотел. Даже представить такого себе не мог.

Но я полюбил его. Кажущегося равнодушным к существам и веществам – вернее, смотрящего куда-то сквозь и мимо нас всех. Самки у него не задерживались. Сменялись и не задерживались – даже эта, последняя, уехала, ушла, улетела. К нему вообще довольно редко заходили гости – по крайней мере, так было в то время, когда я уже возник. Каким он был раньше, я не знаю. При мне он был молчалив, неопрятен и постоянно дымил. Слишком высоко запрокидывал голову, когда шел по улице. Казалось, он не хотел встречаться взглядами с представителями своего вида.

Я думаю, он не хотел встречаться взглядами ни с кем – но он рассматривал всех украдкой. Думаю, так же он и любил.