Элис Хоффман - Верная [litres]

В тот день, когда Шелби и Бен Минк переехали в Нью-Йорк, Бен уронил на ногу книжную полку и сломал три косточки. В приемном отделении госпитального центра «Белвью» они сидели так долго, что кто-то успел взломать замок в их квартире и украсть принадлежавший Бену телевизор. У Шелби никакой собственности не было вовсе. Понятное дело, именно Шелби забыла повернуть ключ в замке второй раз. Но Бен ее не винил. Он не дал волю раздражению и не повысил на Шелби голос, хоть ему и пришлось носить гипс и терпеть боль целый месяц.

Бен просто сказал: «Добро пожаловать в городскую жизнь» и начинал распаковывать всё, что не успели разворовать, главным образом одежду, кастрюли и сковородки, полученные от матери, а также обеденный стол со стульями его двоюродной бабушки Иды – такой уродливый, что никому в здравом рассудке не пришло бы в голову его украсть. Доброта Бена только усилила убеждение Шелби, что он сделал неправильный выбор. Она знала, что совершает ошибку, еще до того, как все это началось. Шелби переехала с Беном в тесную квартирку-студию на Десятой авеню, потому что дома, на Лонг-Айленде, так и не смогла вырваться из плена навязчивых состояний.

Бен – человек открытый и доброжелательный. Он почему-то в нее влюбился, а когда предложил переехать в Нью-Йорк, то Шелби, недолго думая, согласилась. Она по-прежнему не могла понять, что он в ней нашел, но спрашивать об этом ей не хотелось. Бена и Шелби соединили судьба и скука. Их отношения начались с чтения друг другу глав «Человека в картинках». И теперь Шелби винила Рэя Брэдбери за то, что она обманом была втянута в интимные отношения с Беном. Его истории заставили ее что-то почувствовать краешком сердца. Близость с Беном прошла плохо: им было тесно на односпальной койке в подвале. Секс представлялся Шелби как нечто сделанное по-быстрому на кафельном полу, к которому тебя грубо прижимают. Но Бен был нежен, и это ее взволновало. Шелби не знала, как ей реагировать, – как-никак это дом ее родителей.

Однажды в постели Бен шептал, что любит ее, а она думала о снеге, который шел за окном. Шелби слышала шаги матери на лестнице: наверно, она несла вниз корзину с бельем. Стиральная машина была на расстоянии каких-то нескольких футов от них. Шелби в панике закричала: «Не спускайся сюда!» – словно она паковала кокаин или сдавала свою койку проституткам. Мать взбежала вверх по ступенькам и захлопнула дверь.

– Не переживай, – сказал Бен. – Я хочу познакомиться с твоей мамой. – Чтобы успокоить Шелби, Бен похлопал ее по спине, но она едва сдержалась, чтобы не оттолкнуть его.

Бен натянул одежду. Он вовсе не шутил, что хочет сделать все как положено. Выйдя через заднюю дверь, он прошел через двор, обогнул дом, позвонил с переднего крыльца и представился Сью. Шелби с матерью до сих пор смеются из-за того, что на нем были башмаки Шелби, которые он надел впопыхах. Бену пришлось бродить по дому, пока Сью Ричмонд готовила чай с печеньем.

Они с Шелби были вместе всю весну, иногда разговаривали, иногда просто занимались любовью. Шелби предпочитала, чтобы свет был выключен, чтобы не видеть, как он восторженно смотрит на нее полными любви глазами. Бен – романтик.

Бен очень сентиментален. « Ведь это только секс », – каждый раз думает Шелби. Но насколько это не похоже на то, что проделывал с ней санитар на полу душевой комнаты, говоря ей отвратительные сальности! Это было нападение, а не секс. Ей приходилось абстрагироваться от своего тела, хотелось отрешиться от него, и именно тогда она, по-видимому, утратила душу. Где-то там, в больнице, ее душа парит над лежащими в постелях пациентами, запертыми в палате, где Шелби провела несколько ужасных месяцев.

Бен разыскал квартиру, оплатил аренду и нанял фургон для мебели.

Шелби в конце концов согласилась жить вместе с ним, потому что вполне уверилась, что она жертва пространства, местности и времени. Все, что ей нужно, – уехать из города, чтобы бежать от своего прошлого. Но это пока не сработало: беспокойство не покинуло ее и на Манхэттене. Она словно притягивает к себе печаль, трагическое мироощущение. Покажи ей розу – и она заметит только осу в центре цветка. На городских улицах на нее наводят страх банальнейшие обстоятельства: ребенок с пурпурным синяком на щеке, глядящий на нее из детской коляски; пожилая женщина с тонкой, как бумага, кожей и в большом, не по росту пальто, способная передвигаться лишь с помощью ходунков на колесах; кот с одним оторванным ухом, пересекающий аллею. Неужели никто больше не видит всю эту боль, растворенную в воздухе Манхэттена?