Нелл почти не сомневалась, что Мэй не задумывалась, каким могло быть их совместное будущее и могло ли оно быть у них вообще. Сама Нелл никогда не заикалась о нем — слишком уж невероятным и далеким оно казалось. Но все же иногда представляла его себе.
В этих мечтах у них была комната или две — скромные, без излишеств. Но их собственные. Только для них двоих. Нелл была одержима мыслью о личном пространстве, комнате, которая принадлежала бы только ей. И то, что в своих мечтах она разрешала Мэй поселиться рядом, было великой честью, о чем Мэй даже не подозревала.
Они стали бы работать, они обе. Где и как, Нелл не представляла, но, когда давала волю своему воображению, ей виделась работа ради дела, в которое они бы свято верили, по примеру мисс Панкхёрст. Но все это, конечно, возможно лишь после войны …
После войны … Они станут активистками, социалистками, феминистками. Займутся всем тем же, что и лучшие из женщин, каких только знала Нелл. Они попадут в мир Мэй — в тот самый мир, в котором, если верить Мэй (а Нелл до сих пор не знала толком, верит ли ей), их… ненормальность… окажется приемлемой и простительной.
В это видение Нелл не верилось. Однако оно нравилось ей. И манило ее, как манит изгнанника родина. Ей казалось, что всю жизнь она провела запертая в клетке, а Мэй выпустила ее. А теперь…
Теперь все разом исчезло.
В ней нарастал всхлип, и она стиснула зубы, чтобы сдержать его. Ей нельзя реветь. И она не станет . Но как же она устала. Как будто всю жизнь сражалась за то, что просто не могла получить, за то, что невозможно иметь, потому что его не существует. Суфражистки, может, когда-нибудь и получат избирательное право, а она… откуда у нее возьмется то, чего она хочет, если даже она сама не знает, что это? Жить в мире, где ее считают своей и любят просто за то, что она есть. Возможно ли такое? Благодаря Мэй она разрешила себе думать, что да, пожалуй. Но как? Ведь они с Мэй по-прежнему живут все в том же старом мире. Нельзя требовать, чтобы целый мир изменился в угоду тебе одной.
Она дошла до моста через Лаймхаус-Кат — длинный и узкий канал, проходящий через весь Бау. И остановилась. Еще ни разу за всю свою жизнь она не чувствовала такой усталости и безнадежности. Весь мир катился в тартарары, и вместе с ним — принадлежащая ей частица мира. Как вокруг темно! Она ни разу не бывала в Виктория-парке в темноте — какой он на вид? Вдруг она вспомнила, что парк, конечно, уже закрылся. Ворота заперты. Это осознание стало последней каплей. Ей захотелось упасть прямо там, где она стояла, и больше не вставать. Уснуть навсегда.
Она посмотрела с моста на темную воду в канале. В прошлом году в нем нашли утопленницу. Самоубийцу. Нелл не умела плавать, а вода казалась ледяной. Утонуть в ней будет проще простого.
От этой мысли ей вдруг стало легче. Можно просто сдаться. А почему бы и нет, в конце-то концов?
Не то чтобы ей хотелось умереть. Просто она слишком устала от жизни. Да и ради чего ей жить? За что бороться? Война отняла у нее даже славные битвы за свободу. Разве свобода женщин сейчас имеет значение? Разве имеет значение хоть что-нибудь?
Она положила ладони (совсем загрубевшие) на перила моста.
— Все путем, парень?
Вопрос застал ее врасплох. Какой-то мужчина, наверное лодочник с канала, с озабоченным видом вглядывался в нее. Смущенно и неловко она опустила ногу.
— М-м… ага. Я так просто…
Она его не убедила.
— Что бы ни стряслось, утро вечера мудренее, можешь мне поверить.
Господи! Ее лицо жарко вспыхнуло от стыда. В голове билась единственная мысль: уйти, убежать как можно быстрее, пока он не завел расспросы, ожидая от нее ответов. А вдруг он вызовет полицию? Самоубийство — это ведь преступление? Убийство самой себя? Тогда ее посадят в тюрьму. И что скажет мама?
— Ага, — кивнула она. — Только я вовсе… я просто… мне пора домой.
И она побрела прочь к дороге. Назад на Кони-лейн, навстречу завтрашнему дню.
Мэй твердила себе, что ей дела нет до Нелл. Вообще . Что у них с Нелл может быть общего, если не считать некоторых странностей? Ровным счетом ничего. Нелл бросила школу в четырнадцать ради работы на фабрике. И не верила в то же, во что верила Мэй. Даже в Бога не верила! А ее отец воевал!
Такой одинокой, как теперь, Мэй даже в школе себя не чувствовала. Девчонкам наконец надоело дразнить и оскорблять ее — уже кое-что. Может, они сожалели о том, как обращались с ней, а может, им просто наскучило. Так или иначе, никто не предпринимал попыток возобновить травлю, а Мэй была слишком горда, чтобы напоминать о себе. Она не замечала остальных, и они ее не замечали. От этого сперва стало легче, а потом — еще тяжелее, чем когда ее изводили. Как будто она исчезла. Странное, вызывающее растерянность ощущение. Одиночество.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу