Александр Оберемок - Сухая ветка

Отношение детей ко мне со временем изменилось. Если раньше наша семилетняя дочь часто сидела у моей постели, держала меня за навсегда онемевшую руку и делилась своими проблемами и радостями, то сейчас она старалась не замечать меня. Если её глаза случайно встречались с моими, она поспешно отводила взгляд, словно чего-то стыдясь. Четырёхлетний сын же, наоборот, проявлял к моей персоне всё более нездоровый интерес. Сначала он (когда никто не видел) пытался ударить меня чем-нибудь тяжёлым, но это вскоре перестало приносить ему наслаждение, и его методы постепенно приобрели более изощрённый характер — он начал щипать меня и колоть иголками. Однажды, после очередной экзекуции, я так выразительно посмотрел на него, что этот взгляд выдал меня с ног до головы.

— Мама, мама! — закричал он. — А папа притворяется!

— Что? — спросила жена, входя в мою комнату.

— Папа притворяется, он всё понимает!

— С чего ты взял, — она слегка шлёпнула его, — иди, поиграй с сестрой. — Она села на угол кровати и посмотрела в мои глаза.

— Убей меня, — попросил я взглядом, — так всем будет лучше.

Не знаю, как так получилось, но она вздрогнула, будто все мои невысказанные слова легко читались в зрачках моих глаз.

— Нет, — тихо сказала она, — я не могу.

— Сделай это, ты же сильная, — не унимался я.

Она заплакала и вышла из комнаты.

На следующий день состоялся ещё один наш «разговор».

— Ты понимаешь меня?

Я моргнул.

— Ты хочешь умереть?

Я снова моргнул.

— Но ты же знаешь, как трудно мне это сделать.

Я сказал ей, как смог, что всё понимаю, но больше не могу причинять ей страдания. Кажется, она меня понимала.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Вечером она звонила кому-то и долго о чём-то просила вполголоса. Затем она подошла ко мне и сказала всего два слова:

— Я попробую.

Мои глаза, превратившиеся в орган речи, поблагодарили её.

Как я сожалел тогда, что эвтаназия запрещена! Мне казалось дикостью, не достойной цивилизованного общества, лишать человека права распоряжаться собственными жизнью и смертью. Внутри меня кипела бессильная злоба на всех и вся, но всё же я был твёрдо уверен, что моя жена найдёт способ помочь мне.

В ту ночь я очень долго не мог уснуть. Я вспоминал свою жизнь, словно разглядывал альбом с цветными фотографиями. Постепенно я шёл от детства к юности, не забегая вперёд — времени было достаточно. Я открывал все, даже самые дальние ящики своей памяти, вытаскивая и рассматривая их содержимое. Удивительно, но в эту ночь я впервые в жизни задумался о необычных свойствах человеческой памяти. Я видел такие картины, которые при нормальном физическом состоянии не смог бы воспроизвести. Мне было жаль того, что весь этот мир давно умер, рассыпался, как карточный домик, но теперь, когда последние остатки ещё напоминали о его существовании, я ничего более страстно не желал, чем его окончательного разрушения и исчезновения вместе со мной. Мне совсем не было жаль и мира внешнего, реального, для которого моя смерть послужила бы вселенской катастрофой, ибо после неё он тоже прекратил бы своё существование. Исчезли бы горы, моря, города, тихие улицы и широкие проспекты. Исчезли бы работа, больница, жена и дети, болезнь. Исчезла бы и старуха с клюкой.

Моя первая попытка уйти, убежать в другую жизнь закончилась полным поражением, но это совершенно не означало того, что я совсем отказался от мысли о бегстве. Я рассуждал так: если не удалось покорить будущее, то, вполне возможно, удастся подчинить себе прошлое, тем более что в этом случае ничего выдумывать не надо, нужно лишь напрячься и всё достоверно вспомнить.

Я уже твёрдо знал, что у меня всё получится, но всё же сначала не решался окунуться в прошлое, потому что моё настоящее немного скрашивалось начавшимся общением с женой, а главное — её обещанием. Но всё это было впереди, а пока росло желание свободы, последней свободы, и я решил пожертвовать всем ради того самого глотка, перед которым всё в жизни, а порой и сама жизнь — ничто.

Вся моя затея смахивала на добровольное сумасшествие, но я радовался этому, настолько отчаяние владело мной. Я решил бросить первый пробный камешек в мутную реку прошлого — и оказался десятилетним мальчиком в порванной рубашке, маленьким и худым, со сбитыми коленками и испачканным лицом. Я стоял в саду за небольшим деревенским домиком и отдирал смолу со ствола вишни — не существовало на свете ничего вкуснее этой смолы! Ветерок трепал мои выгоревшие на солнце волосы, доносил всевозможные летние запахи — о, эти запахи детства! Краешком сознания — тем, которое ещё цеплялось за моё истинное настоящее, — я вспомнил, что никогда впоследствии не был так беззаботен и счастлив. И тем же самым едва уловимым уголком разума, который ещё принадлежал неподвижному сорокалетнему мужчине, я вдруг отчётливо понял, что игра проиграна — хотя я ещё вижу и цветы, и луг, — что уже ничего не изменить — хотя я ещё бегу по росе. Реальность в конечном счёте всё равно возьмёт верх, как ни крути.