Йозеф Кот - День рождения

Сегодня день для меня кончился два часа назад, когда усатый милиционер без особого шума выломал двери квартиры Страки. Четыре дня мы ничего не знали о нем; собственно, его мы и не нашли, потому что посреди комнаты на ковре лежало лишь его безжизненное тело — скорчившееся, съежившееся тело лилипута.

Я взглянул на часы. Без четверти четыре. На работу возвращаться незачем. Так я решил про себя еще до того, как понял, что явился бы туда уже после окончания рабочего дня, хотя и был уверен, что меня там ждут. Ждут оба заместителя Страки, сидят в его кабинете, выпуская к потолку клубы табачного дыма, а на столе стоит начатая бутылка грузинского коньяка, извлеченная из сейфа директорской секретаршей, девицей Ренатой. Сама она на правах хозяйки сидит между ними и пересказывает мой телефонный разговор с милицией.

«Ушел, — продолжает она про меня, — даже «до свиданья» не сказал. Он-то и всегда слово лишнее боится произнести, но тут, думаю я, дело серьезное, не дай бог, старика машина переехала».

После этого все наперебой рассказывают об автомобильных катастрофах, авариях, в которых сами они выступают потрясающими героями и в последнюю секунду выбираются из переделок без единой царапины.

«Ах, Виктор, я даже не знала, что у вас, оказывается, «симка», — умиляется Рената.

«Нет, Ренатка, у меня теперь «сааб», но меня раздражает его кузов, он напоминает мне жабу».

«Ха-ха-ха, — принужденно смеется Рената, — жабу! — И толкает зама в бок. — Покатали бы когда на этой жабе, а?»

Виктор Раух на это никак не реагирует, а второй заместитель, по реализации, Адам Кошляк, вдруг с такой нежностью начинает щебетать про свой «трабант», что кажется — вот-вот расплачется.

«Позвонить хотя бы, что ли?» — приходит мне на ум, но я тут же отбрасываю эту мысль, отгоняю, как надоедливую птицу: к чему нарушать их безмятежный покой? Раух и Кошляк рады случаю выпить с Ренатой, обладательницей самого пышного бюста на нашем предприятии, обрамленного к тому же соответствующим декольте. Они счастливы, потому что для такого времяпровождения сегодня у них есть оправдание: тот, кого они ждут, все не идет, а если я не приду вовсе, они прождут меня до вечера и дома сошлются на долгое совещание, которое, собственно, и не кончилось и продолжится завтра и послезавтра, а там, глядишь, и вообще никогда не кончится, потому что мы живем в такую эпоху, когда все страшно усложнилось, и типография вроде нашей все больше напоминает шахматное поле, где время — самый страшный противник: оно торопит, подгоняет и ни на мгновенье ни у кого не оставляет сомнений в том, что оснащение типографии безнадежно устарело и мы не в состоянии удовлетворить и половины заявок, поэтому в придачу к свинцовой пыли на нашу долю достается недовольство, непонимание и осуждение. Завтра, подавая директору свои выкладки, я собирался подчеркнуть это, информируя его о нереальности выполнения взятых нами заказов. А на послезавтра намечалось совещание начальников цехов и отделов, на котором предстояло обсудить наши возможности. Но совещания не будет. Оно откладывается, потому что производственное совещание без директора — это уже не совещание.

Когда пять лет назад я поступил с новехоньким дипломом в типографию плановиком, я и думать не думал, что всего через два года из огромной мрачной комнаты, где, не умолкая, стучали счетные машинки и где кто-то из шести ее обитателей непременно пил кофе из щербатой горчичной банки, отчего здесь пахло кофейным складом, я переселюсь на четвертый этаж и стану заместителем директора по производству. На четвертый этаж, где даже в коридоре стоят широкие мягкие кресла и высокие стройные фикусы, а все двери обиты красной клеенкой. До этого я довольно редко бывал наверху, не только потому, что круг моих обязанностей ограничивался общением с пятью сослуживцами, сидевшими вместе со мной, но и потому, что ходить наверх считалось неприличным. В типографии соблюдался строжайший порядок, жесткий военный режим. Не зря Вендель Страка пришел в типографию не откуда-нибудь, а прямо из армии. Он был кадровым военным и дотянул уже до майора, но потом по болезни уволился из армии и бросил якорь в нашей типографии. Случилось это настолько давно, что, кроме Адама Кошляка, свидетелей тех времен в типографии не осталось. Кошляк же рассказывал об этом с нескрываемой иронией, поскольку до национализации типографии он, выполняя обязанности уполномоченного, практически заправлял всем единолично и считался единственным квалифицированным специалистом. Новый директор постепенно укротил Кошляка, даже явно склонил к сотрудничеству. Во всяком случае, к моменту моего появления здесь Кошляк уже выполнял обязанности заместителя по реализации и никто о его прошлом не вспоминал. Вендель Страка держался резковато, пожалуй, даже грубо, но никого это не задевало, потому что — так по крайней мере полагал я — при этом был справедлив. Не припомню случая, чтоб он кого обидел, но, если кто не выполнял его распоряжения или делал это кое-как, проформы ради, тому лучше всего было с ходу подыскивать другое место. Страка представлялся мне идеальным директором, словно сошедшим со страниц романа. Казалось, никакие препятствия не принудят его отступить, и он, беспощадный к себе, увлекает своим примером остальных.