Игорь Шестков - Приложение к собранию рассказов в двух томах. Том 3. Пациент 35

Умер язык.

Серебряная цепочка порвалась.

Древнего Рима нет, латынь — язык мертвых и месс.

Новый итальянский — язык варваров.

Так и новый русский — язык Сталина и комиссаров, язык Путина и гэбья.

Мы все — дети и внуки сталинских палачей.

Дети выживших в бойне ценой палачества, предательства пли молчания.

Только сейчас — потихоньку — начинает проясняться картина бесконечно вымороченной, фальшивой и абсурдной советской жизни. Нашей жизни.

На ее смену пришла не менее фальшивая, абсурдная и подлая — путин ищи а.

Та же советчина в новых условиях, в новых одежках…

Хотя эхо старой культуры и ее великие недобитки и породили несколько прекрасных отражений, единственным действительно оригинальным вкладом советчины в культуру было пережевывание собственных костей и соплей — «Крутой маршрут», Шаламов, книги воспоминаний Надежды Мандельштам…

Отражения всегда бледнее и жиже оригиналов.

Несмотря на искусственную полумеханическую густоту и вымороченную экспрессию.

Современное российское искусство — это вторичности и симулякры всех видов, ядовитые экстазы самонаркотизирования, маниакальные самоистязания, мания величия, хамство и юродство…

Потому что труп не воскресить. Надо заново начинать, а мертвый язык тянет к мертвой культуре прошлого, культуре, не только уничтоженной советчиной, но отчасти и породившей советчину.

Русский язык — красивая западня.

Экспрессивная ловушка.

Обманка.

Шутиха.

Его слова — пустые вагоны, которые новая нечисть набивает краденым барахлом.

Все попытки советских и постсоветских сталинских и брежневских выблядков представить себя звеньями старой русской культуры — самозванство. Наследников нет.

Какое-то время она пожила и попела за границей, потом задохнулась и умерла.

Хотя Бродский и гений — ни до Мандельштама, ни до Тютчева ему не достать.

Потому что его не нес никакой народ, никакая культура, а своими крылышками — как ни размахивай — высоко не взлетишь. Как бы ни был силен дар.

Потому что, когда его зачинали — «ненужным привеском качался возле тюрем своих Ленинград».

За плечами Бродского было мертвое Царское село, коммунальное детство, кухни и тусовки хрущевского и брежневского совка…

И Санкт-Петербург и сам Бродский так и остались в новом мусорном времени России — ненужными привесками.

Кухонная культура переросла — для одних в эмиграцию, для других — в путинщину.

И не породила ничего, кроме своего подобья.

Засаленные табуретки, шутки, заумничанье перед литературными телками, советский капустник…

Пару хороших текстов из этого сора — еще можно выдавить.

А мраморную статую из кома грязи уже не высечь… Разумеется, в разной мере, но это касается всех нас.

Вы спрашиваете, зачем я стер свои комменты — отвечаю.

Мы все, как всегда, не представляем, «как наше слово отзовется».

Мы не понимаем друг друга.

Несмотря на ваше насмешливое определение — «Чаадаев-лайт», мне гораздо больнее, чем вы вероятно полагаете, читать ваши и не ваши колкости-приговоры.

Я плохо держу удар. Падаю. Корчусь. Истекаю кровью.

Поэтому оставляю в интернете только то, что считаю «произведением искусства» — т. е. мне как бы уже и не принадлежащим островом. Созданным как бы и не мной, а более тонкой субстанцией.

Мое же слово начинает меня жечь, если я вижу ступидную реакцию на него читателя.

Особенно, если эта реакция — оскорбительно-пренебрежительная.

Я давно отвык от русского хамства, само ведение полемики между людьми русской культуры — предполагает появление в тексте маленьких словесных Путиных и Сталиных, пресс-хаты. Лубянки и прочих национальных прелестей, которые возникают тут не из истории, а непосредственно из контекста, из сознания.

Шариков Путин возник не из псины, соткался не из страхов Ельцина и семьи, не был придуман Березовским — нет, он не порождение, а неотъемлемая часть русского сознания, русской манеры говорить, думать и поступать.

Потому-то и будет смертельно тяжело от него избавиться — ведь он живет почти в каждой русской голове. Никакими клещами не вытащишь.

Я уехал из России, чтобы не видеть больше собако-людей. Не общаться с ними. Не слышать их хриплого полканьего лая.

Но — сдуру начал писать по-русски. Ввязался в граневские дискуссии. А 6 декабря 2011 года поверил, что все может измениться.

Если бы вы знали, сколько всевозможной ядовитой харкотины повесили на меня за эти годы интернетной активности мои бывшие соотечественники!