Эшли Шумахер: Мгновения Амелии

Вокруг слышны сверчки и цикады, отчего мой голос заглушает переплетенный друг с другом стрекот насекомых.

– Привет, Дженна.

В ответ молчание. Никакого ветра. Только вот мне есть что сказать, поэтому пусть хоть кто-то – Дженна, могильная плита или букашки – выслушает меня.

Я хотела начать с фотографии, но с губ срывается совершено другое.

– Я знаю, что ты отправила мне книгу, – смеюсь я. – И я поехала в Локбрук, чтобы узнать что-то большее о ней… о тебе. Ну, вроде получилось.

Вдалеке ревет автомобильный мотор, я замолкаю, дожидаясь, когда звук растворится в ночи.

– Я разговаривала с Ноланом. О тебе, его сестрах, «Хрониках». Он сказал, что ты спасла его на фестивале. И я уверена, что книгу отправил мне именно он. Или, может быть, Вэл? Не знаю. Но не это я хотела тебе сказать.

Я перевожу дыхание. Уверяю себя, что все хорошо и нет ничего необычного в том, что девушка сидит в одиночестве и темноте у могильной плиты своей лучшей подруги, даже не взглянув на табличку.

– Хотела извиниться перед тобой. Прости, что не могла спасти тебя, не вытащила из машины и просто не была рядом с тобой в момент смерти. Прости, что в аэропорту не обняла тебя как следует. Стоило сжать тебя крепко-крепко. Правда. Я должна была почувствовать твою смерть. Пожалуйста, прости меня.

Мои рыдания не прекращаются, когда под ногами сотрясается земля и из нее вырываются громадные синие киты, окружая меня, словно быстрорастущие деревья. Я задыхаюсь от плача, который заглушает собой стрекочущих цикад и разразившиеся над озерами бури. Меня задевают спинные плавники, жесткая кожа, покрытая маленькими волосками, и морские уточки, царапая мои локти и путая волосы.

Со слезами выливаются все сожаления, все прекрасные и искрящиеся воспоминания, а также ее горькая смерть. Они просачиваются в землю, а киты вырываются из нее и взмывают в небо, дрейфуя на воющем разумном ветре, который приветствует их после далеких мичиганских краев.

– Прости за фотографию. Даже не знаю, почему так люблю снимать. Люблю, и все. Эту часть себя я прятала, словно злобную и страшную тайну. Но, Дженна, знаешь – это лучшая часть меня и… и…

– Я не могу быть тобой, – признаюсь я. – Передо мной стоит выбор, и я не последую твоему плану. Надеюсь, ты поймешь.

Снова заливаюсь слезами, которые на вкус напоминают океан. Лучше я пройду очищение водой, чем огнем. С усилием поднимаю взгляд на ее памятник и притрагиваюсь пальцами к гравировке ее имени.

– Дженна, как мне рассказать твоим родителям? Не хочу делать им больно. Что же делать? Скажи, что мне сделать.

Мой голос ломается. Я продолжаю тонуть на суше, но вдруг на мое плечо опускается чья-то рука. Душа уходит в пятки, а глаза едва различают стоящие передо мной длинные бледные ноги.

– Миссис Уильямс?

Неожиданно все затихает, даже стрекот цикад; Триша Уильямс убирает волосы с моего облитого слезами лица и приглаживает их пальцами с идеальным маникюром.

– Могу уйти, если хочешь, – предлагает она. – Иногда я приезжаю сюда после тяжелого рабочего дня, но если ты хочешь побыть одна, то я могу вернуться завтра.

От прекратившегося гула китов и остановившихся слез в ушах стоит звон. Я слышу только ветер, окутывающий нас и могилу.

«Амелия, скажи ей, – раздается мягкий, но ликующий голос Дженны, – скажи ей».

Кто я такая, чтобы спорить с ветром? С Дженной?

Я снова исповедуюсь, рассказывая Трише все о Локбруке, Дженне, спасшей Н. Е. Эндсли, и Нолане. Я хлюпаю носом, вспоминая разговор с Марком в комнате-душе Нолана, но не могу сдержать смех, когда упоминаю наши рисунки в крепости и пристрастие Уолли к кофеину.

Я не упоминаю Эйвери и Эмили, так же как и ежедневники Нолана.

В отличие от ветра Триша кивает и что-то бормочет в ответ, но под конец моего рассказа, усевшись на землю, она тоже начинает плакать. У тихой, спокойной женщины такие же тихие и спокойные слезы.

– Я не хочу учиться в Монтане, – произношу. – И я не знаю, чем хочу заниматься. Но точно не буду учителем.

Я вздрагиваю от того, что из души вырывается признание, скрываемое мною под стопками книг и планов. Я ожидаю, что Триша поведет себя как Марк, разозлится и обидится. Но она достает из сумки пачку салфеток и вытирает мне, словно малышке, лицо. По щеке расползаются сопли, но ее движения так нежны и заботливы, что я не обращаю на это внимания.

Она захватывает мой подбородок двумя пальцами, едва не задевая ногтями мои щеки, и говорит:

– Амелия Гриффин, Дженна желает, чтобы ты жила своей жизнью, а не ее. Я желаю, чтобы ты жила своей жизнью. Детка, только так можно жить. И все мы живем только таким образом.