Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Темнота была повсюду, только строящиеся дома были чуть подсвечены. Мы стояли под навесом, рядом, совершенно одинокие. Внезапно я сказал:

– Я видел эту страницу… там были стихи, Видишь, я тебе совсем не нужен. Ты и так можешь писать, сам.

Он поднял на меня глаза, но не произнес ни слова. Я придвинулся к нему вплотную.

– Покажи мне стихотворение.

– Нет.

– Почему?

– Ты порвешь его.

– Ну что ты… что ты. И не подумаю. – И я протянул к нему руку за листком. Но он отшатнулся от меня. Я подумал было забрать его силой, но он, словно защищаясь, поднял руки. Я думаю, он мог меня даже ударить.

Снова кто-то проехал на велосипеде. Издалека донесся рев приближающегося автобуса.

Его стихотворение было закончено.

Я этого не знал.

Это было три дня назад.

Это время года всегда ужасно. На окнах изморось или туман. Такой зимы, как эта, я не могу припомнить. Непроходящий свинцовый цвет, днем и ночью, и чем дальше, тем больше. А кто это там виден в зеркале? Это я. Весь в морщинах, словно валун, лишь глаза еще живы, блестящие, поразительно молодые.

Я уже полностью готов к отъезду. Один рейс я уже пропустил, теперь я жду следующего. Остается только распихать вещи по сумкам, сложить все эти полотенца, прихватить деньги – и можно трогаться. Мы валяемся здесь на матрасах уже целых две недели, и новый владелец дома ежедневно приходит и смотрит, здесь ли мы еще. Его терпение на исходе. Он появляется, как само отчаяние, он ждет не дождется, когда мы уберемся. Он дошел до того, что вчера пригрозил мне судебным иском. Он вложил в этот дом все до копейки, это была его мечта.

Он прав. Тянуть больше нельзя. Парня надо отослать в Иерусалим к старому переплетчику, который ждет его в своем доме возле границы. Да, нечего больше тянуть. Потому еще, что парень снова стал исчезать по ночам. Он перестал писать. Вчера я ждал его до глубокой ночи, но так и не дождался; он пришел под самое утро, и я проснулся от его шагов.

Дверь балкона скрипит. Пол влажен, на нем полно листьев и веток – свидетельств недавней бури. Холодное безрадостное небо. Бесшумный мелкий дождь и первый свет. Этот огромный и так хорошо знакомый мне мир окружает меня вместе с моросящим в тишине дождем. Листья на деревьях едва трепещут.

Исчезло ли во мне желание писать стихи? Буду ли я писать когда-либо еще? Но что здесь осталось такого, о чем я не написал бы? О чем еще не сказал? Я говорю себе, я повторяю – все это обман, мираж. Даже тополь доживает последние дни, его кора повисла лохмотьями. Сад поблек, камни поросли мхом.

Хорошо бы превратиться в стрелу, медленно уходящую в небо. Хорошо бы развалиться на перистом облаке и лежать так, навзничь, спиной к земле, обратив лицо к неизменной синеве.

Отставной поэт на пенсии – вот кто я. Вокруг – стена ливня, он заставляет меня вернуться в дом. Мертвая тишина царит кругом, ее нарушает едва уловимое похрапывание. Я иду к его комнате, волоча за собой пижаму. Моя тень тяжело застывает возле закрытой двери.

Он, как и я, спит на матрасе. У изголовья горит ночник. Он все так же не в состоянии уснуть без этого постоянного света. Наружный свет, пробиваясь сквозь закрытые ставни, рисует на полу тусклые квадратики.

В полной тишине я смотрю на него, спящего у моих ног. Затем я поворачиваюсь, чтобы уйти, и только здесь замечаю газетный лист, валяющийся на полу возле матраса. Безотчетный ужас охватывает меня. Нагнувшись, я собираю разбросанные страницы. Они еще влажные, свежая типографская краска пачкает руки. Я подхожу к окну, откуда льется слабый утренний свет.

Это было приложение к одной из наглых бульварных газеток. Дата была сегодняшней – того дня, который едва наступил. Холодеющими пальцами я полистал страницы. В углу одной из них я обнаружил стихи – безумные, лишенные всякой рифмы и ритма: бессмысленно обрубленные строки, повторы, ставящие здравый смысл в тупик, произвольная пунктуация…

Внезапно тишина стала еще глубже. Я больше не слышал его дыхания. Он открыл глаза – они еще были красны от сна. Его руки нащупывали очки возле матраса; надев их, он посмотрел на меня – на меня, все так же стоявшего возле окна. И мягкая, трогательная улыбка, чуть-чуть печальная, осветила его лицо.

Только тогда я заметил то, чего не видел раньше. Это было мое собственное имя , криво набросанное над стихотворением неряшливыми, расползающимися буквами.

Меа-Шеарим – один из старейших районов Иерусалима, место массового проживания ортодоксальных евреев.